Повести писателей Латвии - [21]

— Ну, ты примерно знаешь, как нам жилось. Мать обо мне заботилась, как кошка о своем котенке, днем ходила к хозяевам на поденку, вечерами пряла, шила, латала-перелатывала. И все, наверное, ради меня, без меня ей было бы легче устроиться где-нибудь на постоянную работу. А потом на нас словно напасть какая-то навалилась: стоило матери принести чего-нибудь побольше или получше, как те, из леса, были уже тут как тут и подчищали все до последнего, словно заранее знали.

— Наверняка знали. Разным кулачкам так было выгоднее поддерживать бандитов: сама она ничего не давала, ей ничего не докажешь, она чиста. Дешевый и простой трюк, — счел я нужным вмешаться в рассказ Дзидры.

— Ты думаешь? — наивно спросила она. — Может быть, конечно, хотя и не верится. Хозяйки эти выступали такими защитницами вдов и сирот, такими… такими истыми латышками, которые…

— Слушай, детка, или рассказывай о матери и своих слезах, или замолчи. Стоит мне услышать слова «истые латыши», как в ушах возникает лай пулеметов в Шкедских дюнах и так и хочется пошарить вокруг — нет ли под рукой шмайсера или ППШ, потому что сейчас будут расстреливать кого-то, может, меня самого, и надо защищаться. Не произноси этих слов, пожалуйста. Будь добра, — и я погладил ее плечо.

Дзидра помолчала, размышляя, наверное, над сказанным мною, и продолжала куда тише и как бы сдавленным голосом:

— Только моя матушка тоже не дурой уродилась. Она перестала приносить продукты домой, а прятала в каких-то, ей одной известных тайниках. И вот однажды ночью… — Дзидра снова помолчала, словно стараясь привести мысли в порядок. — В общем, они опять явились и, не найдя ничего съестного, рассвирепели, как черти. Грозились пристрелить, но мать только мычала что-то про себя. Стали бить, тогда она и вовсе замолчала. Зато я заревела и стала просить, чтобы пожалели маму.

— Где пайка, которую она вчера принесла? — грозно спросил у меня один из них, постарше и с бородой.

— Вчера она ничего не приносила, — ответила я сквозь слезы. — Честное божье слово! Ели одну картошку.

— А, ты врать, гнида! — и меня больно ударили по затылку.

Я вскрикнула: «Мама!» — и тут же получила новый удар, еще сильнее.

Тут мать подняла голову:

— Звери, оставьте хоть ребенка в покое! Со мной делайте что хотите, хоть убейте, нечего мне дать вам, дармоеды, весь наш пот выпили!

— Слышь-ка, ей нечего нам дать, — ухмыльнулся один, мигнул второму — и началось. Их было четверо, один все время держал меня, как в тисках, и нашептывал на ухо:

— Смотри, учись, как аист деток приносит. Кого ты хочешь: сестричку или братика?

Я только тихо плакала, слезы у меня сыпались как горох.

— Эх, такие девичьи слезы слаще меда и крепче вина. Да жаль — маловата.

И как только он сказал это, я перестала плакать. И по сей день ни разу не плакала, даже когда мать хоронили.

— Значит, мать после этого и умерла? — спросил я.

— Нет. Через два месяца.

— Вот негодяи! Заставлять всего лишь смотреть!

— Скотина! — И кулак Дзидры снова угодил мне в поддыхало.

Я поймал ее руку, сжал, словно клещами, и поцеловал каждый палец в отдельности.

— Наконец-то ты сказала правду. А то — хороший, добрый, добренький, — а меня от этих слов с души воротит.

И я в темноте нашел ее губы.

Потом мы долго лежали, не двигаясь, словно боясь вспугнуть что-то, что-то упустить.

Она осторожно высвободилась из моих объятий.

— Почему ты всегда стараешься казаться хуже, чем на самом деле?

Я усмехнулся.

— Чтобы не нарушать мирового равновесия.

Я почувствовал, как рот Дзидры от удивления раскрылся до самых ушей.

— Очень просто. Часто ли тебе приходилось слышать, чтобы люди говорили о себе, что они плохи? Нет. Все изо всех сил стараются доказать, что они хорошие, нередко даже — самые лучшие. Но если им при этом не удается отыскать ни одного плохого человека, у них, во-первых, начинаются осложнения с пищеварительным трактом, а во-вторых, они не могут уснуть по ночам. Вот я и приношу себя в жертву ради общего блага и заявляю, что я — плохой человек. И сразу же великому множеству людей становится хорошо оттого, что больше не надо никого искать, потому что вот он где — плохой.

— Но ведь на самом деле ты ждешь, что с тобой будут спорить, убеждать, что ты вовсе не плохой.

— Я не верю словам. Хороший — плохой, плохой — хороший. Что сегодня хорошо — завтра плохо, и наоборот. Почти в каждом классе нас ведь учили по-разному. Не верю словам, и лучше быть плохим, чтобы можно было исправиться, чем хорошим — и тебя поставили бы к стенке. Жить надо с запасом. Как говорится — что с такого траченого взять, в собачьей конуре не найдешь костей.

— И все-таки ты хороший.

— Плохой. Ты просто еще не знаешь, каким я могу быть плохим. Только никак не понять, кто я: бе-фау или ге-фау.

— Я не знаю немецкого. В школе у нас был английский.

— Этим словам тебя не научат ни в одной школе, если только не называть школой жизнь. У фрицев бе-фау — это Berufsverbrecher, то есть преступник по велению сердца, а ге-фау — преступник от рождения, преступник уже в колыбели. Понимаешь, другие дети рождаются для счастья, радости, любви, работы, а ге-фау — для преступлений. И мне не однажды говорили, что, согласно Ломброзо…