Повести писателей Латвии - [12]

Товарищи по группе не придумали ничего более остроумного, чем окрестить нас «молодой парочкой». Но мы и ухом не вели, не говоря уже о том, чтобы ответить хоть словечком.

Когда перед вечером колхозники приехали за наполненными ящиками, я подумал: хорошо, что они на тракторе, а не на лошади, потому что даже лошадь покраснела бы от обилия двусмысленностей, адресованных городским мамзелям и франтикам. Меня это не обижало, а другие пытались отбиваться, но смех от этого лишь усиливался: наработали мы сегодня и в самом деле меньше, чем кот наплакал и жук наделал.

Дзидра тем временем присела на уголок полупустого ящика и как бы вовсе отключилась от окружающего мира. Если бы не ее дыхание, можно было подумать, что она, окончательно закоченев, обратилась в сосульку.

Так, растягиваясь, как старый трос, медленно протащился первый день. Сколько таких еще было впереди? Но в Дижкаули все помчались так, словно их ожидало там райское блаженство.

— На обед возили, а теперь пешком, — прохныкала одна.

«Вызови такси», — хотелось мне сказать, но тело налилось такой усталостью, что языком пошевелить — и то было лень. Язык тяжело уперся в нёбо, и я только сплюнул.

— Вот если бы вы так работали, как домой спешите, — съязвил преподаватель. Но вскоре и он пустился вдогонку за своим стадом. Теперь рядом со мной осталась только Дзидра. Мне хотелось побыть наедине со своими мыслями, а Дзидра, я знал, будет молчать, как и раньше, как и весь день, и не помешает мне думать; думать и вспоминать.

И я вернулся туда, где сидел на краю канавы под молодой цветущей черемухой и свертывал уже третью самокрутку подряд.

Так что же? Уехать в город и сделать вид, что я ничего не знаю? Возвратить Саше и его матери все, что они просили передать Норе? Но в городе я их больше не застану: их вызовут на похороны.

По большой дороге протарахтела телега, гомон у высокой черемухи понемногу стих. Мимо по просеке прошло несколько человек, они подозрительно покосились на меня.

Я поднялся, но от волнения не мог идти ровно. Видевшие меня наверняка решили, что я надрался вусмерть, хотя у меня давно уже ни капли во рту не было. Да пусть их думают, что хотят! Я пошел, даже не зная куда, а ноги сами несли меня в сторону учительского дома, как если бы я снова спешил увидеться с Норой. Но тут я завидел хибарку, в которой меня недавно так гостеприимно приютили на ночь, и свернул к ней.

В домишке была только та девочка. Увидев меня, она вскрикнула в испуге. То ли я и в самом деле выглядел пугающе, то ли слишком часто наведывались непрошеные гости.

Я приложил палец к губам:

— Тсс! Не трону! Ничего не возьму! Тебе на платье, матери на юбку. На! Спрячь! Как следует спрячь! Никому не показывай. Ни единой душе… Только матери. Скажи, я приду потом, потом!

И я выскочил в дверь, оставив на столе то, что хотел подарить Норе на этот раз: рулончик, то есть отрез, немецкого лилового эрзац-шелка. Ничего особенного, последнее дерьмо, растворялось и в ацетоне, и в бензине, зато выглядело — первый сорт. Мне особенно нравился цвет: не то фиолетовый, не то сиреневый, с блеском. Нора нет-нет, да и упрекала меня в том, что я слишком уж часто заглядываю в рюмку; хотел ведь пожелать ей: пусть теперь носит на здоровье да не забывает форштадтскую песенку:

Лиловые все мои платья,

Лиловая вся моя жизнь,

Я потому лиловое люблю,

Что мой миленок вечно во хмелю.

Только нет ведь Норы! Эх, сейчас бы стаканчик обжигающего первача — за то, чтобы земля была ей пухом! Теперь этот шелк сносит чужая женщина — мать этой девочки из развалюхи. И пускай! Будет чем — заплатит, нет — господь на том свете воздаст. Подумаешь, большое дело, обычное немецкое дрянцо. Солидному клиенту такое продать было бы просто стыдно, такое можно разве что подарить знакомой или загнать совершенно чужому человеку.

А основательно глотнуть было бы совсем не вредно, потому что во всем происшедшем без поллитра никак не разобраться. Выпить!

— Я бы тоже выпила воды, — прозвучал рядом голос Дзидры, и я вздрогнул.

Неужели я до того углубился в свои воспоминания, что даже стал разговаривать с умным человеком — в смысле с самим собой? Не к добру это.

Я положил руку Дзидре на плечо, попробовал улыбнуться и пробормотал:

— Извини!

— За что?

Она спросила очень спокойно, без малейшей нотки удивления в голосе.

— Да за все. Мы идем вместе, а я тебя не развлекаю, знай волоку свои мысли, как прохудившийся мешок, стал даже вслух разговаривать.

— А что тут извиняться? Твое молчание мне по душе, так что можешь и дальше не говорить. Помолчим! Молча мы так хорошо понимаем друг друга.

То ли Дзидра была хорошей актрисой, а может быть, и на самом деле говорила серьезно, но в ее голосе я не уловил ни малейшего признака насмешки. И привлек ее к себе.

— Как госпожа прикажет!

Отпустил, и мы неторопливо поплелись дальше. Дзидра по-прежнему держалась рядом.

В Дижкаулях нас встретили градом двусмысленных острот, но были они, в общем, на уровне начальной школы и мне даже кожу не оцарапали. Да и на лице Дзидры была написана такая скука, что острякам быстро надоело стараться, и они оставили нас в покое.

Я хлебал невкусный молочный суп с крупой, заедал его очень вкусным подовым хлебом и вспоминал любимое кушанье моего детства. Уже начавший плесневеть черный хлеб, нарезанный кусочками, заливают кипящим молоком. Если есть, добавляют ложку меда, сиропа или, на худой конец, патоки. Если нет, обходятся и так.