Повести. Пьесы - [28]

— К тебе придут, что ли? — догадался он наконец. Она с вызовом вскинула голову:

— Да! Ко мне придут мои друзья!

В распаде и хаосе разваливающейся семьи она уловила некоторые для себя перспективы и теперь пользовалась случаем закрепиться на занятых рубежах.

— Так ведь и он мне друг, — напомнил Коля.

— Собутыльник, — презрительно бросила Лариска. Сколько раз потом вертел Коля в памяти эту сценку! Сорвись он тогда, шмякни ей по щеке — может, все по-иному вышло бы у обоих. Девчонка все же была! Но не шмякнул — разрозненные мысли, замедленные растерянностью и хоть малой, но водкой, так и не связались в решение. Только и хватило ума на угрюмую фразу:

— Если приятели тебе дороже отца — могу и уйти.

— Уйти! — со взрослой иронией повторила Лариска. — Да ты давно ушел. Всю жизнь только и делаешь, что уходишь.

Это были материны слова, и интонация материна.

— Работа такая, — тупо сказал он.

Так отвечал жене, так ответил и дочке — лучшего оправдания не. нашлось.

Она враждебно молчала.

Тем же вечером он уехал к Лешке.

К сыну заглянул попрощаться. Парень лежал на кушетке, животом вниз, носом в магнитофон.

— Сделай-ка потише, — сказал Коля. Тот чуть приглушил звук. Коля поставил чемодан на пол.

— Пока, сынок. Ухожу.

— Далеко? — спросил Вовка.

— К дяде Леше.

Парень выключил звук совсем.

— Так уж вышло, — объяснил Коля.

— Пап, ты приходи, — сказал Вовка. На столе лежал кусок ватмана. Коля достал ручку и написал Лешкин адрес.

— Вот тут я буду. Появится настроение — напиши.

— Обязательно, папа, — пообещал сын. И кивнул на чемодан: — Тебе помочь?

— Справлюсь…

Они поцеловались. Открывая входную дверь, Коля услышал музыку — магнитофон работал на обычную мощность.

Письма от Вовки он ждал месяца четыре, пока не понял — и тут отрезано…

А потом оказалось, Лешка прав: как бы мало ни давала жизнь, все равно достаточно…

Сзади хлопнули дверью, женский голос произнес:

— Скамеек, что ли, нету?

Коля не обернулся. Вновь достал письмо и отделил последний листок, с фотокарточкой. Пригляделся.

Лицо как лицо. На лбу ничего не написано. Ей жить. Он встал с холодных ступенек, вернулся на почту, купил конверт «авиа» с листом бумаги и написал, что согласен на прописку зятя Попадайченко Игоря Николаевича по адресу такому-то. Ее дело, замуж так замуж. Хочет — пускай. Дочка все же.

Но, написав, что положено, Коля смял ладонью щеку, посидел так с минуту и сунул готовый лист не в конверт, а в карман.

Ну что он знает про этого Попадайченко? И про нынешнюю Лариску? И про свою бывшую? Да еще Вовка в той же богом проклятой квартире, между двумя жерновами…

Бросит сейчас письмо — и закрутится неостановимая машина. Не бросит — так ведь другая машина уже крутится…

Когда за тобой выбор — жить можно. Когда от тебя, ничего не зависит — тоже терпимо, по крайней мере совесть не заест. Но вот так, вслепую, тянуть судьбу своим же детям…

Коля сидел, думал. Голова пухла. Бог ты мой, и за что такое человеку!

Он скрипнул зубами, застонал. Хотелось завыть, заорать, яростным матом выбросить из себя, как выблевать, эту грызущую душу заботу, хотелось запустить казенной засиженной табуреткой в толстое казенное окно…

Он не завыл, и окно осталось целым. Он встал, покаянно улыбнулся почтовой девушке и пошел лечить душевную боль.

Способ был накатан. Уже знакомая продавщица сперва отмахнулась толстопалой, с толстым золотым кольцом ладонью, но. вгляделась в лицо клиента и дискутировать не стала. С двумя пузырями за пазухой Коля обогнул дом и вышел к тому же магазину с фасада. В компанию годился не всякий, и Коля с минуту сортировал взглядом толпу, пока не выделил нужного собеседника — мрачноватого, лет примерно пятидесяти, мужчину в дорогом немодном костюме, мятом галстуке и резиновых сапогах.

Пристроились в соседнем дворе, на детской песочнице. Напарник оказался запасливый, достал из большого портфеля буханку черного, длинный кусок жилистой полукопченой колбасы и два пластмассовых стаканчика.

Раз и другой выпили без словесного оформления. Потом молчать стало невмоготу, и Коля начал разговор:

— Вот раньше попы считали самоубийство смертным грехом. Никакого прощения — ад, черти и так далее. Чтобы не было у человека такого соблазна. Лично я думаю — правильно и гуманно. А ты?

Напарник подумал и согласился.

— Но сейчас-то, — обнажил скрытую закавыку Коля, — бога нет! И ада нет. Так вот как же теперь?

Этого собеседник не знал, но полностью полагался на Колю. Вообще он оказался мужиком хорошим и правильным, все понимал молча и чем дальше, тем становился лучше. Когда ополовинили вторую бутылку, он достал бумажник и хотел внести свой пай, но Коля уперся, и тот прочувствовал, обижать не стал.

Потом к ним присоединился еще человек с большой бутылкой портвейна не то иркутского, не то якутского разлива. Этот гражданин сразу оказался хорошим. Первый Колин напарник достал из портфеля банку импортного компота «ассорти».

К сожалению, портвейн только растравил душу. Новый друг сразу понял это, взял у Коли пятерку и вскоре вернулся с тремя бутылками краснухи.

Тем временем мрачный мужчина предложил свою тему — о качестве раствора на Промстрое. Деталей Коля не улавливал, но нутром чувствовал — все справедливо! Новый друг тоже выступил очень удачно, он понимал жизнь верно и глубоко. Коля к нему сразу проникся и потом не мог вспомнить, из-за чего они все-таки подрались. Смутно удержалось в сознании, что домой его вел Павлик, а он обнимал парня за тощенькую шею и раза два, сбившись, назвал Вовкой…