Повести - [9]

Вскоре на берег явился капитан, о котором Саше говорил Любин. Это был высокого роста мужчина с красным, в шрамах от ожогов лицом. В отличие от своего помощника Любина капитан показался Саше суровым, движения его неторопливы, даже несколько вяловаты. Он был в длинном черном пальто, посеревшим от времени, в шапке-ушанке с крабом.

Капитан произнес тихим, словно сдавленным голосом:

— Что ж, потрудимся, хлопцы! Надо же с чего-то начинать. Война… Хоть мы и в тылу, но работаем для фронта. Как и все… Ну, за дело, ребята!

Вернулась от барж лодка. В нее сели капитан и часть команды. Саша и Василь отплыли третьим рейсом.

Для Саши в этот первый его трудовой день работы почти не было. Точно так же, как и для Василя Промыко. Они, правда, принялись было помогать опускать тросы — их уже ожидали на дне водолазы, — но это и без их помощи легко делали рабочие-лебедщики. Потом подносили бруски, бревна.

Капитан, Любин и боцман отдавали малопонятные команды членам экипажа, другим рабочим, крановщику, чаще даже не словами, а жестами. Саша и Василь лишь молча, с напряженным вниманием всматривались в тех, кто командовал, стараясь не прозевать момента, когда команда будет относиться к ним. Но их словно не замечали. Было даже немного обидно. Хотя вскоре Саша и Василь поняли: тут пока что управляются и без них, и решили, что главное — не мешать. Стояли, наблюдая подготовку к подъему. Любин и машинист Чубарь держали в руках веревки, которые время от времени там, на дне реки, подергивали водолазы, подавая этим какие-то сигналы. Взмахом руки или кивком головы Любин что-то объяснил боцману, рабочим, и те то неторопливо крутили лебедку, то помахивали рулевому на катере. Тогда буксир натужно урчал, взбурливая винтом сонную воду затона, оттягивал вперед или подавал назад тяжелую неуклюжую баржу.

Но это была еще только подготовка к подъему, на которую ушло несколько часов. После этого обедали. Тут все познакомились с коком, Тоней Задворной, молодой круглолицей женщиной в квадратных очках. Камбуз находился еще на дне затона, и кок Тоня Задворная со всем своим небогатым и несложным хозяйством расположилась прямо на берегу. Вместо столов — два помятых железных контейнера, стулья — ящики, которых здесь валялось великое множество. Контейнер Тоня покрыла старыми, с желтоватыми отметинами горячих кастрюль и утюгов клеенками, на них стояли тяжелые, отлитые из металла тарелки и такие же кружки. Этот сервиз Тоня получила на складе пароходства. Он был изделием военного времени.

Над кострами подвешены на вбитых в землю рельсах котлы, от которых так вкусно пахло, что перехватывало дыхание.

— Сегодня на первое кулеш, а на второе каша, — торжественно объявила Тоня.

Все знали, что и кулеш и каша — это просто вареное пшено, так как других продуктов пока не выдавали. Но радостно и благодарно загалдели, потому что дело было даже не в том, какие блюда Тоня приготовила, а в том, что в экипаже существовал уже кок и был настоящий обед всего вместе собравшегося экипажа, как это бывает на судне в кают-компании.

И когда Тоня стала разливать в тарелки дымящийся, пахнущий старым салом кулеш, Любин, потирая руки, сказал:

— Кок, товарищи, на пароходе — лицо очень значительное. Даже сила тока зависит от кока.

И все засмеялись. Даже капитан слегка улыбнулся. Ему, видимо, нравилась команда.

За этим первым обедом говорили только о работе. Чувствовалось, что все по ней соскучились. Большинство — бывшие фронтовики, которые вернулись домой из госпиталей по инвалидности после тяжелых ранений.

Чубарь сидел между капитаном и его первым помощником Любиным. Перевернув вверх дном опустевшую тарелку, он чертил ложкой по ее дну какие-то линии и, часто поправляя черную повязку на глазу, что-то беспокойно объяснял капитану и помощнику. Те внимательно слушали, одобрительно кивали.

Боцман и рулевой сидели ближе к Саше, и он слышал их разговор.

Сутуловатый Лемеж, тесня тяжелым плечом сухонького боцмана, говорил:

— Река — не море. Тут у нее свои законы. Идти без бакенов — это все равно, что с завязанными глазами, вслепую…

— Но ты же, дядя Владимир, каждый перекат знаешь, пройдешь. Кто лучше тебя знает Днепр? Никто. Таких сегодня у нас нет…

— Пройти — пройдем, — отвечал Лемеж, — знать-то я таю, да не тебе ведь объяснять, что каждое половодье меняет фарватер. А земснарядов пока еще нет, малым ходом, наощупь…

— Тельняшку на Житнем купил? — спрашивал Василь у Саши.

— На Житнем, — кивал Саша.

— И я на Житнем. А мичманку?

— Тоже там.

— И я, — сказал Василь. Глянул пристально на Сашу и спросил: — Тебе сколько?

— Чего сколько?

— Лет…

— Пятнадцать.

— И мне. А им что сказал? Шестнадцать?

— Угу.

— Я тоже.

— А Любин сразу раскусил, что темнишь? — покосился на помощника капитана Василь.

— Как в воду глядел, его не проведешь, сам, видно, таким был. — И кочегары весело засмеялись.

Пароход поднимали к вечеру. После обеда снова что-то еще подготавливали. Но вот, наконец, все затихли, запыли в ожидании, и капитан скомандовал:

— Начинай!

Запели лебедки, туго, с хрустом натянулись тросы, качнулись, слегка накренились друг к другу, баржи. Всколыхнулась, вздулась между ними вода, и на ее поверхности появилось что-то сероватое, плоское. Саша вначале даже подумал, что пароход под водой перевернулся и его поднимают вверх дном. Но это оказались крыши кают верхней палубы, а рубку и трубу сразу трудно было заметить, так как все почти сравнял плотный толстый слой ила, смешанный с водорослями, обрывками канатов, ржавых тросов и прочего мусора, оседавшего на дно затона. Затем показалась палуба. Из разбитых окон кают грязными потоками текла вода с илом и песком, разбиваясь о края барж, окатывая брызгами одежду и лица людей. Но никто не сторонился, не уходил. Все стояли, словно завороженные этим торжественным и вместе с тем печальным зрелищем. Пахло водорослями, керосином, застоявшейся водой.