Повести о карме - [66]

Я уже был в дверях, когда меня догнал вопрос:

— И кстати, вы видели, что ваш слуга хромает?

— Хромает?!

Вопрос застал меня врасплох. Разве Мигеру хромой?

— Разумеется, — брюзгливый тон вернулся. Господин Сэки поджал губы, недовольный моей тупостью. — На обе ноги. Ему трудно поспевать за вами, а это никуда не годится. Прикажите каонай вырезать себе клюку. Если угодно, две клюки: такие, какие ему подойдут. Вам всё ясно?

Удар от локтя, вспомнил я. Удар от плеча. Удар от кисти. Ветер раскачивает фонарь. Тени мечутся по земле. Влево. Вправо. В обход. Пропустить свистящую палку над собой. Рубануть по чужим коленям. Ткнуть снизу в горло. Косой удар в ключицу. Тычок подмышку.

Безликим запрещено ношение оружия.

Клюка. Лучше — две.

— Да, Сэки-сан! Как же я сам не заметил, что он хромает?

4 «Звезда за облаками»

Вечер удался на славу. Тихий, тёплый.

У всех сад перед домом, а у нас — позади. Не знаю, как так вышло. Постелив на землю плотные тростниковые циновки, а поверх них — подушки для сидения, мы с отцом расположились под старой сливой. Перед этим он час, не меньше, заставлял меня ворочать пару валунов — серых, бокастых, поросших снизу тёмно-зелёным мохом. Левее, командовал отец. Правее! На меня тащи! Я весь взмок, пока он наконец не удовлетворился и кивнул:

— Хватит. Теперь неси саке.

Ну уж дудки! За саке я отправил служанку. Надеюсь, отец не усмотрел в этом пренебрежение сыновним долгом. Когда чайничек согрелся на жаровне, мы налили себе по чашке и стали любоваться садом. Судебный чиновник Ютэка, чьё жилище мы спасли от разграбления, уехал любоваться осенними клёнами, а мы чем хуже? Правда, у нас не клёны, у нас две сакуры. И любоваться ими надо весной, когда они цветут. А сейчас что? А сейчас тоже неплохо. У одного дерева листва желто-багряная, у другого — просто жёлтая. Скоро листья опадут, лягут один за другим: копейные наконечники с зазубренными краями.

Сейчас таких копий нет. Зачем?

— Я чуть было не потерял лицо, — глухо произнёс отец. — Никогда себе не прощу…

Сперва я решил, что он говорит о своём собственном фуккацу, случившемся летом. Потерял лицо? В отцовском воскрешении — вернее, в отцовской смерти и воскрешении бабушки — не было ничего, что нарушило бы естественный ход кармы. Ни корысти, ни насилия над убийцей. Злое стечение обстоятельств, вот и всё.

— О чём вы говорите? — удивился я. — С чего бы вам терять лицо?

Отец не ответил, только глянул через плечо на дом. Меня застали врасплох, молчал он. Меня связали, как безропотную жертву. Я спал, когда они вошли, и проснулся, когда уже было поздно. Позор, молчал он, неслыханный, немыслимый позор для самурая!

Я не знаю, кто из них молчал об этом. Отец? Бабушка Мизуки?

Оба?!

— Вы отомстили, — твёрдо сказал я. — Вернули вашу честь. Ваше лицо при вас, Хидео-сан, и никак иначе.

Во время захвата банды Куро-бодзу отец дрался так, что на долю полиции и остальных добровольцев мало что осталось. Вязали, это да. Крутили мерзавцам руки за спину. А бить, считай, и не пришлось. Кого там бить, если они по земле катаются и голосят?

Я боялся, что Мигеру тоже примет участие в драке. Запрещать ему я не стал — мало ли, как дело сложится? — но надеялся, что у каонай хватит ума не выказывать сноровку без крайней нужды. Такое поведение безликого могли счесть вызывающим, если не оскорбительным. В этом случае я и думать не хотел, чем бы всё закончилось. Каонай можно убивать без последствий. Рискнули бы разгневанные досины прикончить Мигеру на глазах его хозяина? И что должен был бы делать я? Вступиться за слугу? Не хватало ещё нам самим передраться между собой, на глазах у бандитов!

— Ваше лицо при вас, — повторил я. — И моё, хотя это не моя заслуга. Если бы не господин Сэки…

Я вспомнил, как Сэки Осаму взял на себя вину за ложный вердикт. Как ловко выкрутился, превратив ошибку в хитрый замысел. Как кричал на меня, не давая и слова вставить. Грозил, оскорблял. Сейчас я понимаю, почему он гневался, топал ногами. Долг самурая — подчиняться господину, исполнять приказ слепо, не рассуждая и не возражая. Начни я возражать, а уж тем более рассуждать — с моей-то удачей! — и ошибка действительно закончилась бы вспоротым животом. Даже не прибегни я к очистительному самоубийству, служба моя на этом завершилась бы точно.

Кричать, бранить, затыкать рот. Иногда это сводится к одному слову: спасать.

— Кто действительно потерял лицо, — подняв с земли щепочку, я сломал её пополам, — так это торговец Акайо. Да, его нос, глаза и рот остались при нём. Но что нос? Что глаза?! Это не лицо, а одна видимость. Должен вам признаться, отец: мне его даже жалко. Сломать себе жизнь из-за какого-то ничтожного долга? Скупость — дорога в ад.

— Глупость — дорога в ад, — возразил отец. — Впрочем, туда ведёт множество дорог.

Торговцу повезло: ему зачли признание и чистосердечное раскаяние. Акайо отделался простой ссылкой — вместо Острова Девяти Смертей его с семьёй отправили на дальний северный остров. Лавку конфисковали, сбережения — тоже, оставив ссыльным из имущества лишь одежду да нехитрые пожитки. Самого торговца заклеймили позорной татуировкой с иероглифом «собака», чтобы каждый видел, с кем имеет дело. Участь шурина-контрабандиста осталась для меня неизвестной. Семья Акайо отправилась в ссылку без него, а я получил хороший урок — и зарёкся совать нос в чужие дела.