Повести о чекистах - [19]

Аэродромы районных центров в те годы были, кажется, все одинаковы: зеленое поле, небольшой домик с флюгером и антенной на крыше, сарай для хозяйственного инвентаря. От жары можно было спастись только на сквозняке, в тени от здания.

К счастью, ждать пришлось недолго. Ил-12 из Омска прибыл и улетел в обратный рейс точно по расписанию.

В Омске меня встретили местные товарищи, предупрежденные майором Павловым по телефону.

В понедельник, позавтракав в гостиничном буфете, чистыми зелеными улицами Омска я пошел в Управление Министерства государственной безопасности.

Омские коллеги ознакомили меня с телеграммой, которую подал Сарычев на почтамте. Вот ее текст:

«Москва, главпочтамт, абонементный ящик к-1666, Григорьеву Ивану Ивановичу. Буду Москве восьмого июля, рейсом 931 Степан».

До указанного в ней срока выезда Сарычева в Москву времени было достаточно, и я решил вернуться домой.

В Краснореченск прилетел под вечер, долго бродил по городу, наконец отчаявшись найти попутную машину, на всякий случай заглянул в горотдел МГБ.

— Не знаю, чем и помочь вам, товарищ капитан, — сказал дежурный, выслушав мою просьбу. — Может быть, на выезде грузовик попадется, воскресенье — машины почти не ходят… Да, сегодня я видел того самого Мамкина, — спохватился дежурный. — Очевидно, он еще здесь.

— А что, это идея! — воскликнул я и подумал: познакомлюсь с ним лично, присмотрюсь.

На машине горотдела доехали до Синеоковых. Во дворе стояла голубая «Волга».

Вероятно услышав, что возле дома остановилась машина, Мамкин отодвинул тюлевую штору и выглянул в окно. Он встретил нас у ворот.

— Валентин Иванович, вы когда собираетесь домой? — спросил я.

— Да вот через полчасика.

— Можно доехать с вами?

— Пожалуйста, вдвоем веселее будет.

Мамкин оказался разговорчивым человеком; пока ехали до объекта, он подробно рассказал о своей жизни: о службе в армии, о работе в Советском консульстве в США, об отношениях с Людмилой Синеоковой. Я мысленно отметил, что Мамкин откровенен. Так открыт может быть только человек, которому нечего скрывать.

По возвращении из Омска Сарычев проявил активность небывалую, даже привыкшие ко всему сослуживцы диву давались.

Теперь личный состав авиаэскадрильи чаще обычного отвлекался на так называемые общественные работы. Почти перед каждым таким мероприятием Сарычев выступал с «зажигательной» речью. В кабинете повесил портрет Сталина и всем, кто заходил к нему, сообщал, что портрет вышила его жена.

Вместе с тем в поведении Сарычева появились нервозность, настороженность и неуравновешенность: то угодничал перед подчиненными, чего раньше за ним не наблюдалось, то срывался и грубил безо всякой причины.

Когда в часть прибыли специалисты для испытания новой техники, Сарычев и вовсе потерял покой. Конечно, он не забывал об осторожности и не лез на рожон, но все же кое-кто из приехавших пилотов заметил непомерное любопытство командира авиаэскадрильи, впрочем не видя в том ничего предосудительного: каждого летчика интересуют новинки в авиации.

Такое поведение Сарычева не ускользнуло и от нашего внимания. Подозрения сгущались, а улик по-прежнему не было. Мы прикидывали, что и как можно задокументировать, чтобы в случае ареста Сарычева подозрения превратились в доказательства.

Как-то придя домой ночью, я вдруг вспомнил: Сарычев адресовал открытку Ивану Ивановичу. Помощник военного атташе при знакомстве с полковником Домниным тоже назвался Иваном Ивановичем. Может быть, совпадение не случайно? Не одно ли это лицо? Хорошо бы найти фотокарточку Гротта и предъявить на опознание полковнику Домнину, думал я. Если в Москве Сарычев встретится с Гроттом, сразу все станет ясно.

В ту ночь я так и не мог уснуть: в голове назойливо кружились мысли о Сарычеве. Как, почему он мог стать предателем? Появилось и опасение: а что, если тут случайное стечение обстоятельств — в жизни бывает всякое, — и мы напрасно подозреваем человека в самом тяжком преступлении — измене Родине. Тут надо было проверять и проверять.

Утром я зашел к начальнику отдела, рассказал о своей догадке. Павлову понравилась эта мысль, он обещал достать, если удастся, фотокарточку Гротта. Владимир Васильевич предложил срочно запросить Москву, не известен ли им Иван Иванович Григорьев.

Не спал в ту грозовую ночь и Сарычев. Проснулся от удара и звона: сильный порыв ветра хлопнул створкой окна, стекло разбилось вдребезги. Сарычев выглянул в окно. Северо-западная сторона неба была закрыта черной тучей, сверкали далекие молнии, урчал гром, будто пустая бочка катилась по косогору; грунт мягкий, и грохот чуть слышен. Молнии полыхали все чаще и ярче, их холодный блеск поминутно освещал степь. Медленно ползшая туча закрыла весь горизонт. Небо гремело и грохотало. Поселок, а с ним и весь мир, казалось, погрузились в бездонную пропасть.

Сарычев, словно в оцепенении, смотрел на неистовство стихии до тех пор, пока не ощутил дрожь в теле и похрустывание пыли на зубах; нашел старый солдатский бушлат и еще какое-то время стоял у окна.

Ураганный ветер скакал с воем и свистом, крутил пыль, которая при всплеске молний казалась кроваво-красной. Вдруг молния со страшным треском располосовала черную лохматую тучу, раздался угрожающий грохот. Сарычев инстинктивно отступил от окна. Начался ливень. Потоки воды порывисто хлестали по крышам; запахло землей и мокрыми травами.