Повести наших дней - [212]

— Может показаться, что он грубоват с теми, кто ему помогает в работе. Но у него это от ответственности за дело, от сочувствия больному… Шестнадцать лет назад вот эти же слова сказала ему я после тяжелой, но удачной операции на кишечнике. Он покраснел, потом засиял и захотел встретить меня вечером. Потом нашел удобный момент и сразу сказал: «Ты меня понимаешь, как никто!.. Ты — моя золотая!..»

— Ну, а вы что? — спросил я.

Она с приветливой усмешкой ответила:

— Какая из девушек в двадцать лет не согласится быть золотой и к тому же самой понимающей?.. Кстати, я и не раскаиваюсь! С ним иногда бывает трудно, но всегда интересно.

И мы расстались.

Максим Саввич, Кулибов, Мария Дмитриевна, Гриша Токарев, Митя Швабрин завладели моим воображением, прочно заняли место в моем сердце. При мысли о них невольно возникало желание полнее, лучше, короче и убедительнее написать об этих людях, у которых от народа их простота, сдержанный юмор, терпеливость, трудолюбие и еще раз трудолюбие. Мне радостно сознавать, что всем этим они в большой мере похожи на героя моего очерка Александра Михайловича Листопадова.

Запись шестнадцатая

Второй день я думаю, как бы мне в своей работе о донских песнях и о Листопадове усилить главу, где речь идет о бытовых протяжных песнях, среди которых песни любовные особенно пленяют вдумчивой простотой, лиричной нежностью. Все мне кажется, что глава об этих песнях мной написана рационалистично, сухо. А ведь в ней слово о песне и сама песня должны, слившись в широкий поток, выйти из берегов и разлиться по степным просторам, где жили, боролись, трудились, умирали те люди, что веками слагали, совершенствовали эти песни. В них они оставили потомкам приметы неповторимости пережитого, радость и горечь своих помыслов — таких далеких и в то же время ощутимо понятных…

Я уже несколько раз перечитал строфу из песни «Ай, вылетала вон мелкая пташечка»:

…Ай, тошно, грустно да мне жить, точно сиротинке,

Да и жить тошно мне на чужби… ой, на чужбине,

Ой, тошно…

Из густого тумана лет все яснее моему взору рисуется «мелкая пташечка», что вылетела из гнезда дома и попала в чужую семью — к постылому мужу. Это песня-плач! За набором простых и даже, я бы сказал, сбивчивых слов видишь драму «мелкой пташечки». Как много в словах песни действенной, эмоциональной силы и как мало самих слов! Кажется, что эти слова не расставлены, а разбросаны буйной рукой по строкам и строфам, и потому-то человеку с художественным воображением так легко вторгнуться в их строй и начать разработку образа и вширь и вглубь… Думая об этом, я невольно вспомнил одну из последних, а может, самую последнюю встречу с Листопадовым. У Александра Михайловича теперь все чаще портилось настроение. Ему все мнилось, что к собранному им наследству он уже не может приложить деятельного ума. Он жаловался, что зябнут ноги, что сердце делает затяжные остановки, точно раздумывает, стоит ли вообще и дальше стучать и не пора ли объявить шабаш.

Глядя на него, измученного болезнью и угнетенного мыслью, что путешествиям по песенным дорогам пришел конец, я слушал его шелестяще-тихие слова:

— И всегда почему-то это приходит вдруг, всегда оно похоже на несуразицу. Тут бы зайти с другой стороны, с той, что поумней, и оглядеть бы все сделанное с сердитой ответственностью… Недаром говорится, что хороший конец венчает дело… Само собой понятно, что плохой — развенчивает…

Было это в самом начале февраля. Дни стояли погожие, предвесенние: на чистом светло-синем небе солнцу не было помех ни от туч, ни от облаков, и оно двигалось по своей дороге с подвижнической настойчивостью. Свет и тепло его радовали оживленно стрекотавших на подоконнике воробьев, возбуждали грача, что сидел на голой акации и, как на пожар, выкрикивал свое «кра-кра! кра-кра!». Серебряный блеск ледяной накипи на водосточных трубах, отдаленный звон трамваев и выкрики гудков, доносившихся с заводов и вокзалов, — все в осиянии солнца было полно особого смысла. Это не могли не почувствовать даже холодеющее тело и тоскующая душа Листопадова: в его чуть наискось прорезанных глазах, подернутых туманом лет и скорбью, засветилась улыбка.

— Про меня теперь можно сказать в точности, как про одного молодца сказано в песне, что у него сердце сохнет, вянет, как травушка во поле… И в другом месте: что склонил он свою головушку на правое, потом на левое плечо… Так у него это от любви, а моя голова клонится оттого, что шея уже не в силах удержать… А все ж к грачу я с сочувствием. Видишь, как он кличет свою любушку? — кивнул он за окно. — И где же она так замешкалась?

Он помолчал и, собравшись с мыслями, перешел к задумчиво-спокойному разговору:

— Весна и меня толкает на мысли о тех песнях, в какие вложены молодость души и трепет жаркого сердца. Я их скопил на целый том. В этих старинных песнях несчастливого куда больше, чем счастливого, но то и другое в них правдиво. Сердце и ум слушающего не останутся безучастными к ним… Вот взять хотя бы эти тетради…

И он, разворачивая тетрадь за тетрадью, вел меня за собой по длинным дорогам любовной и семейной песни. Иногда, почти неслышно шурша своими мягкими чувяками, он подходил к роялю, проигрывал, но не подпевал — у него для этого уже явно не хватило бы голоса… Он выбирал то, что считал лучшим. Потом указывал мне пальцем на строфы и молча ждал, когда я стану читать их: