Повести наших дней - [211]

Но идти за Даней не пришлось: он сам вывернулся из лощины, неся над головой что-то тяжелое, темное и ветвистое, как оленьи рога.

— Я ее поймал и несу высоко, как Данко… — Голос его дрожал испуганно и радостно. — Вот она! — И он, облегченно вздохнув, швырнул на землю мокрую корягу, которую посчитали за плывущего чужого человека.

И когда они снова переселились в затишье камышей, Даня, сидя среди товарищей, старательно вытирал шапкой мокрые волосы.

— Это я так вспотел, — говорил он. — Ох и боялся протянуть за ней руку! Вижу, что коряга. Зацепилась за корни камышей и кружится у меня под носом… Эх, была не была! Зажмурился и схватил ее…

Заканчивая свой рассказ, Максим Саввич с сожалением проговорил:

— Хороший был парень, хоть и робкий. Оборвалась в нем какая-то нитка. Наше дело связать ее. А редактор он культурный, понимающий и область знает отлично…

…Сегодня с утра я подошел к хирургическому отделению центральной больницы и попросил дежурного. «Пожалуйста, скажите мне, когда будет проходить в отделение Кулибов». А через четверть часа я вместе с Кулибовым был уже в его кабинете. Сероглазый, приветливый, поседевший, но моложавый мужчина.

— Батенька мой, — посмеивался, он, тряся мою руку в своих больших, мягких руках, — я вас всегда ищу на страницах газеты. Вы мой единомышленник в оценке художественного… Не лгу ни на волос!.. Садитесь и говорите, что вас привело… Не хочу слышать: болит под ложечкой или чуть ниже… советовали хирургу показаться…

Я объяснил ему, зачем пришел. Выслушав мой рассказ о Ростокине, он задумался. Задумчивость у него была светлой и немного насмешливой. Он будто собирался сказать: ну зачем мудрить там, где все просто и ясно?

— Даня Ростокин пошел за карьеристами?.. Долго я, батенька Михаил Владимирович, не верил этому. И как поверить? Голова у него всегда была ясной, труда не боялся… Ему бы работать ради нашего общества, с пользой для государства…

К моему удивлению, дальше он почти слово в слово повторил то, что говорил Максим Саввич о Данииле Алексеевиче.

Мягко похлопывала обитая дверь. В кабинет входили врачи, сестры. На столе перед Кулибовым появлялись рентгеновские снимки, колбы и колбочки… Трудовой день настойчиво входил сюда со своей программой.

Кулибов громко сказал:

— Товарищи, сегодня в большой операционной оперирует Иван Семенович Абдулов. К нему с вопросами. Дайте мне пять минут побыть… — и взглядом указал на меня.

С неохотой все вышли. Осталась одна женщина, на которой был самый длинный халат, застегнутый на все пуговицы. Марлевая легкая салфетка прикрывала ее подбородок, рот и кончик прямого красивого носа.

— Только жены не послушны, — шутливо заметил Кулибов и спросил: — Чего тебе, Маша?

— Прибыткову операцию на губе назначил на девять пятнадцать. Больного мы приготовили. А ты сам еще не готов… Надо было напомнить? — И она качнула головой.

— Надо, — согласился Кулибов и тоже качнул головой, а на меня посмотрел глазами человека, который жалеет, что должен оборвать наш разговор. Но ему пришла мысль взять и меня с собой в малую операционную. — Маша, пусть ему найдут халат и все, что нужно. Знаю, что он у других хирургов бывал на операциях. Пусть и у меня побудет. Тем более что операция недолгая. — И сейчас поправил себя: — То есть она займет столько времени, сколько нужно. А уж потом нам никто не помешает побеседовать…

И все же побеседовать нам не пришлось. Помешали все те же неотложные дела операционного дня. Но я доволен и тем, что выяснил его точку зрения на Даниила Алексеевича, и еще больше доволен тем, что побывал на этой короткой, но тонкой и напряженной операции. Лейтенанту надо было зашить верхнюю губу, разорванную осколком мины. В большом сибирском городе этого лейтенанта ждет невеста. Некрасивым он не хочет с ней встретиться. Он волнуется. Кулибов знает это… И, может быть, поэтому сегодня он особенно строг и придирчив и к самому себе, и к своей Маше — она у него операционная сестра, строг к инструмент там, лампам, абажурам… Николай, жаль, что тебя со мной не было. Интересно видеть Кулибова за работой! Собственно, не Кулибова, а его руки, потому что сердце, помыслы, желания — все у него было теперь в руках, и они настороженно делали уколы, надрезы, удаляя рубцы. Один раз ему показалось, что сестра подала не самую тонкую иглу. Большие руки Кулибова вдруг поднялись, как рассерженные крабы, и застыли, блестя резиной перчаток, и тут же я услышал его гневный голос:

— Мария Дмитриевна, выбирайте самые лучшие инструменты! Черт возьми, да неужели вы не знаете, что губами не только утиные косточки обсасывают, но и любимых женщин целуют!

Мария Дмитриевна молча делала свое дело. Как только операция закончилась, она снова для Кулибова стала Машей.

— Не забудь, Маша, предупредить, чтобы лейтенанту ни за что не давали зеркала! Тебе же и мне понятно почему?

Мария Дмитриевна улыбается:

— Важно, что тебе понятно… Успокойся. Все будет сделано. Раньше чем через семь дней лейтенант губы своей в зеркале не увидит.

Из больницы я вышел вместе с Марией Дмитриевной. Она шла в городской здравотдел, а я — домой. Мария Дмитриевна сама заговорила о муже: