Повести наших дней - [183]

— Зачем же мне, доченька, удерживать тебя, если то, что теперь ты делаешь и собираешься делать, радостью ложится на сердце твоей матери… Жалко, что такой тебя не видит отец. — Евдокия Николаевна взглянула на портрет мужа. — Делай, Мотя, все так, как велит совесть, а матери, если с Яшей Прибытковым окажетесь далеко отсюда, пишите почаще письма…

…Вторая половина дня прошла в сборах. На время отлучались только Полина и Матрена. Первой вернулась Полина и стала рассказывать Евдокии Николаевне и Титу Ефимовичу:

— А ведь вытащили трактор из пруда: волами, вожжами, криками вызволили его на берег. А он, несчастный, — мокрый, продрог в холодной воде… Оказывается, в пруд его загнали в дни эвакуации. Что-то в нем было испорчено, а ремонт давать время не позволило. Вот и потопили, чтоб не служил фрицам, а ждал прихода своих.

Позже вернулась Матрена.

— Дочка, как твои больные ребятишки? — спросила ее Евдокия Николаевна.

— Я, мама, у Аксеновых была всего несколько минут. Ребятам лучше. Заглянула в школу — там идет капитальная уборка. Дора Семеновна, директор, вернулась из эвакуации. Я попросила ее, чтобы Аксеновых ребят не притесняли. Она сказала мне: «Разберемся…» Мама, но она сказала это как завоеватель.

— Успокойся, Мотя. Нас, людей, тут много. Подскажем Доре Семеновне…

— Так, пожалуй, лучше будет — опереться на людей, — согласилась Матрена и уже с улыбкой сказала Огрызкову: — Когда я выходила из школы, грузовик подскочил к самому порогу. В кузове полные мешки. Похоже — с мукой… Шофер в приоткрытую дверцу — ко мне: «Как найти Огрызкова, Тита Ефимовича? Надо передать ему вот это письмо». И я взяла письмо с ручательством передать его вам. Берите…

В конверте была маленькая записочка Огрызкову от старшины Ивана Токина:

«Нет минуты свободной. А надо бы обнять тебя, тетушку Евдокию Николаевну, двоюродную сестренку Мотю.

Тит Ефимович, хвораешь ли ты, или в двух часах от смерти, все равно, как свидетель напиши суду свои показания по делу подсудимого Семена Ерофеевича Бобина… Конверт заклей хорошенько. Шофер, который повезет вас в родные места, через два-три дня будет ехать обратно в Ростов. Ему и вручи письмо. Он — живая почта, доставит его в нужный адрес.

Всех обнимаю!

Старшина Токин».

…Огрызков подробно писал все, что знал о Семене Бобине.

Евдокия Николаевна, Полина и Матрена видели, что ему трудно было заниматься непривычным делом. Готовя теплую одежду для дороги, они разговаривали шепотом.

Дед Демка ходил по двору. Матрена через окно посматривала на него и думала: «Ходит, все ходит…»

Дед Демка иногда останавливался, поднимался на носки, чтобы видеть дальше. И поглядывал он только в одну сторону — туда, где родной Подкурганный хутор. И, наверно, досадовал, что не видно отсюда даже самого кургана…

Целый день он ничего не брал в рот. Дважды говорила Матрена: «Пойдемте, я вас накормлю». Он только усмехался и отмахивался, будто ему говорили что-то наивное, что могут сказать лишь несмышленые дети.

Поздно вечером Огрызков записал последнее, что было не свидетельским показанием суду, а его личным мнением:

«Семку Бобина по слабости своего характера я не успел устранить из жизни. Теперь у меня нет на это права. Теперь, судьи, вам слово. Но прежде я хочу то ли сказать вам, то ли спросить у вас: Семка Бобин всякому доброму делу перегораживал дорогу. Ни радости, ни печали другого человека он не признавал… так зачем же ему болтаться между людьми?..

Т. Огрызков».

* * *

Машина была не «скоропомощная», как сказал о ней шофер, а «наскоро приспособленная». В ней было шесть мест. Врач, что ехал в район консультировать больных, сидел рядом с шофером, а остальные четыре места заняли Полина, Огрызков, Матрена и дед Демка. Полина и Огрызков разместились слева от узенького прохода, а Матрена и дед Демка — справа от него. Сидели тесновато, но в этом было и определенное удобство — легко было обмениваться словами, не вовлекая в разговор ни врача, ни шофера, которые были заняты чем-то своим. Крытый кузов, не совсем обтекаемой формы, не мешал машине бежать по профилю с уверенной быстротой.

За окнами навстречу бежит степь с ее редкими перелесками, со взгорьями и впадинами, с израненными войной лесополосами. И вдруг на унылых, заброшенных полях глазам попадаются черные ленты вешней, совсем свежей пахоты. Вот там плуг тянут волы, а там его тянет трактор.

Матрена говорит:

— Борозды черные, а душу радуют. Я, Тит Ефимович, относилась с прохладцей к колхозным делам. Даже не хотела вникать в их смысл. Думала: что они мне?.. Училась. Мечтала о работе врачом… А о колхозах пусть печалятся другие — колхозники. А когда ворвались фашисты, мне открылось иное… Как заметно мне стало: наши люди, чтобы быть заодно в страшной беде, невольно прижимаются друг к другу. Им нужна ежедневная связь, ежедневная близость… Так они делаются сильней, так им легче выдержать, перенести невзгоды…

Огрызков, соглашаясь с Матреной, раздумчиво покачивает головой.

Пробегают встречные машины. Им вполне хватает ширины профиля, чтобы свободно промчаться мимо. Полина не может обойти это молчанием:

— Дружки мои хорошие, замечаете, что нам не надо сворачивать с грейдера? Он же наш, и мы едем по нему с полным правом… Титушка, а ты помнишь, вот тут где-то «они» наехали на учительницу. Убили наповал, хотя катила она свою колясочку ну по самому краешку грейдера. Титушка, ты об этом помнишь?