Повести наших дней - [181]

У Огрызкова в горле что-то затрепетало, сжало ему челюсти. В передней услышали его дрожащий голос:

— Матрена! Матрена! Так ты же сейчас сказала то самое, что мне не раз говорил Яков Максимович! Чему наставлял меня он — товарищ Прибытков!

Женщины кинулись к Титу Ефимовичу. Первой около его кровати оказалась Матрена. Стоя на коленях, она не говорила, а ласково внушала Огрызкову:

— Яша Прибытков и меня учил этому же, да я бестолковая была к его науке. А теперь, дорогой Тит Ефимович, я твердо собралась к нему туда, «где кедры распустили ветки».

— Это же Яков Максимович в письме к вам такое написал, — замечает Огрызков.

Из коридора, медленно переступая порог, входит фельдшер Архипович — сутуловатый старый человек с сильно поседевшими усами. В недоумении он останавливается и спрашивает:

— Что, с Огрызковым плохо?.. Почему вы такие всполошенные?

— Так это же от радости, — объясняет Полина.

— От радости, — подтверждает Евдокия Николаевна.

— У меня в кармане два платка, и оба от радости здорово отсырели. Пойду в другой дом. Там я нужнее.

Уже из коридора Архипович, приоткрыв дверь, сказал:

— А наши гонят их как следует… По орудийному гулу нетрудно понять.

* * *

В двадцатых числах февраля солнце все больше набирало яркости и тепла. Снег спешил таять, как ему и положено, если усердию солнца возьмется помогать устойчивый северо-восточный ветерок, которому привольно бросать свои волны по здешнему степному бездорожью. Здоровому человеку хочется полной грудью вдыхать густую чистоту влажного воздуха и думать, что весна не за горами, что она вот-вот вступит в свои права. А Титу Ефимовичу в затишье подворья Струковых подышать таким воздухом разрешается не больше пятнадцати — двадцати минут. За этим строго следит Матрена. Огрызков пытался называть ее Матреной Васильевной из уважения не только к ней, но и к ее отцу, Василию Васильевичу, майору, артиллеристу, погибшему где-то под Вязьмой.

Но она сказала ему:

— Зовите Мотей. Это слово — короткое. Теперь люди спешат дело делать. Посмотрели бы на бригадные дворы. Там как в муравейнике. Между прочим, там и Полина… Хуторяне уговаривают ее остаться тут на жительство… Сжились, сработались с ней… Да, а насчет уважения ко мне… Принимайте вовремя лекарства, строго придерживайтесь моих советов — этим окажете уважение.

Она клала на круглый столик какие-то порошки, ставила два чайника с отварами трав и уходила по своим делам, а ее пациент оставался один.

Тит Огрызков был благодарен Струковым — матери и дочери — за их радушие, за внимание и заботы. Он был благодарен им за то, что Полина здесь нашла таких людей, в общении с которыми, как она выразилась, «оттаяла душой».

Однако время шло. Здоровье, хоть и медленно, прибавлялось. Ощутимой становилась потребность делать какое-то посильное дело. Положение постельного больного с каждым днем все больше угнетало Тита Ефимовича. «Сколько можно так?» — спрашивал он себя.

Взгляд его был устремлен в окно. В это окно он впервые увидел Гулячие Яры в глубоких сугробах. За ярами сизел оттепельный, а потом морозом схваченный снег… А сейчас о зиме напоминали лишь узкие пятна снега, затененные кустами. На отлогом возвышении выгона робко проступила травка. Она была так молода и зелена — моложе и и зеленей не бывает.

«Сколько же можно так?» — снова спрашивает себя Огрызков. Он знает, что больше чем три недели прошло, как освободили Ростов. Почему же не возвращаются оттуда ни Груня, ни дед Демка? Железная дорога, говорят, уже в порядке. Уже поездом можно туда и оттуда… Так чего же они там медлят?!

Огрызкову невмочь сидеть на кровати. Он встал и заходил по комнате так, точно хотел доказать, что здоров, что его не должны держать тут, как птицу в клетке.

В таком душевном состоянии находился Огрызков, когда в комнату, тяжело ступая, вошел старый фельдшер Архипович. И Огрызков — сразу к нему:

— Архипович, скажи: всякая птица может в клетке щебетать и хвостиком весело и туда и сюда?..

Старый фельдшер догадался, почему больной задал ему этот вопрос.

— Не всякая, — улыбнулся он. — Орлы, например, перестают быть орлами, если их — в клетку… А кенари — ничего… даже поют. А сейчас послушаем: орел ты или кенарь?

Архипович вооружился стетоскопом. Выслушав больного, сказал:

— Еще не орел, но уже и не кенарь. Порываешься быть орлом. Сейчас встречусь с Матреной Васильевной и посоветую ей дать тебе больше воли, чтоб душой не заболел. Скажу, скажу ей. — И ушел.

Скоро пришла Матрена. Огрызков теперь ходил быстрее по комнате, стараясь не замечать ее.

— Бастуете, Тит Ефимович. На волю рветесь? Ну что ж, медикам не положено насиловать больных. Я согласна с Архиповичем, что затворничество вам не по характеру.

— Мотя! — Огрызков впервые без колебаний назвал ее Мотей. — Ох и отблагодарил бы я тебя! Но нечем! Гол я как сокол!

— Вы подождите радоваться. Сейчас узнаем, что нам принес из Ростова дед Демка. Помнится, так его звали. Я же с ним, с Груней и с Зотовыми добиралась до Ростова. Старик он был устремленный, а сейчас, вижу, совсем не тот.

— Совсем не тот, — подавляя вздох, говорит Огрызков, наблюдая через окно, как двором медленно бредут дед Демка, Полина и Евдокия Николаевна.