Повести наших дней - [182]

…Трое молчаливо входят. Теперь их в комнате уже пятеро, но безмолвие не нарушается.

Дед Демка в своем молчании недоступен. Он пугает холодом незаинтересованности ко всему живому и неживому, что есть в этой комнате. Огрызков не решается обратиться к нему. Он почему-то уверен, что этот, сегодняшний, дед Демка ему не ответит. Видимо, так думает и Матрена. Иначе чем объяснить ее тревожный вопрос к матери и к Полине:

— Да неужели фашисты вернулись?! Только это может отнять у людей язык!.. Другое ничто не может! Так что же вы молчите?!

На ее вопросы Полина глуховато ответила:

— Мотя, фашисты не вернулись. А язык и в самом деле отнялся, только не у меня и не у Евдокии Николаевны, а у деда Демки. — И Полина передает Титу Ефимовичу письмо: — Это тебе прислали с дедом Демкой из Ростова.

Огрызков читает одними глазами. Это возмущает Матрену:

— А мы что — истуканы? Ничего нам не надо знать? Наше дело — стоять? Не получится так, Тит Ефимович! — Она усадила деда Демку, указала на свободные стулья Полине и матери и села сама. — Теперь читайте вслух — с голосовыми связками у вас ничего дурного, больной Огрызков…

Огрызков читает:

— «Дорогой товарищ Огрызков, пишу вам из Ростова. Передо мной — телеграмма от старшины Токина из района. Он там оставлен для восстановления родного района. Он требует, чтобы я во что бы то ни стало нашла Вас и помогла доставить в его распоряжение. А получилось, что и разыскивать Вас мне не пришлось… Деда Демку, видавшего своими глазами Груню в ее смертные секунды, привели к нам Зотовы — муж и жена. К нам — это значит в «русскую больницу» — так называли ее фрицы. Зотовы, сказали мне, где вас искать. Дед Демка ничего не мог сказать. Он онемел, но слышит. Одни врачи говорят, что его не надо волновать — и он заговорит. Другие утверждают обратное… Я же прошу: отнеситесь к нему с сердечной заботой. Сами знаете — старик заслуживает уважения.

Мавру мы тоже потеряли… Случилось это так. С Семкой Бобиным в больницу ворвались фрицы. Забрали ее. Во дворе больницы уже стоял их танк. В него и затолкали нашу Мавру… Семка, видать, уверен был, что в танке его место рядом с Маврой. Но офицер преградил ему дорогу, и солдаты тут же пинками отогнали Семку прочь. В эту минуту во двор больницы упали одна и другая бомбы. Фашистский танк рванулся со двора, а мы кинулись в наше подвальное убежище. С испуга туда заскочил и Семка Бобин… Оттуда мы его не выпустили…

О Мавре я подробно написала Ване, т. е. тому же самому старшине Ивану Токину, с которым мы стали мужем и женой пока только по телеграммам.

Теперь последние слова о деле: завтра или послезавтра за Вами в Гулячие Яры завернет машина облздравотдела. Будьте готовы в дорогу. Время горячее. Ваших сборов машина ждать не станет.

Врач Мая Николаевна.

Да, товарищ Огрызков, я та самая Мая Николаевна… Помните страшную ночь? Фашисты на живой поток бросали и бросали бомбы. Стонали люди, дико ревели раненые лошади, коровы… А мы с вами спасали кого могли… В крови были и руки наши, и одежда.

До свидания. Верю, что увидимся. Хоть старшина Токин мне муж «телеграммный», но он мне дорог. Позовет — приеду. Врачи там очень нужны.

М. Н.»

За время чтения письма дед Демка трижды проявил немое беспокойство. В первый раз там, где в письме говорилось, что он своими глазами видел Груню в ее смертные секунды. Он подскочил со стула, выставил худую узловатую руку так, как ее выставляют, чтобы расстрелять из револьвера. Потом сел, склонил голову и худыми темными ладонями закрыл свои одичавшие, колючие глаза и так просидел до тех пор, пока Огрызков не начал читать из письма вот эти слова: «Да, товарищ Огрызков, я та самая Мая Николаевна…» Именно в это время дед Демка отнял ладони от глаз. И все заметили, что глаза его теперь светились ничем не затененной радостью. И эти глаза без слов убедили всех, как дорого ему имя врача Маи Николаевны и как хотелось бы ему, чтобы и другие думали о ней, как он.

А другие, кроме Матрены, забывая, что дед Демка только немой, но не глухой, старались на пальцах, покачиванием головы, улыбками объяснить ему, что они поняли, какая замечательная Мая Николаевна.

Глядя на них, Матрена, улыбаясь, вышла в соседнюю комнату, принесла оттуда чемодан, демонстративно поставила его на пол. И щелкнули под ее пальцами тугие застежки чемодана.

— Дед Демка, я тоже поеду туда, куда скоро приедет Мая Николаевна. Я хочу поработать с ней. Я хочу быть похожей на нее.

Дед Демка не усидел на стуле. От радости он замахал руками, как крыльями, и стал похож на старого, но готового взлететь ворона.

А Матрена уже говорила матери:

— Мама, ты знаешь, как я осквернила душу. И виновата больше всего перед Яшей Прибытковым, перед моим законным мужем. Но у меня хватит сил заслужить его доверие. Я позову его сюда, на Дон. А если он велит мне к нему — туда, «где кедры ветки распустили…». — Она обратилась к Огрызкову: — Тит Ефимович, какие дальше слова в его письме?

И Огрызков, волнуясь, припоминал эти слова:

— «…где кедры ветки распустили… прислушиваются… к шуму дождя».

— Да, мама! Поеду туда! И ты меня не удержишь…

В комнате стало тихо. Все ждут, что ответит дочери Евдокия Николаевна.