Повести - [35]

Женщины поддакивали, извечной бабьей жалостью жалея калеку и даже считая его счастливым: ведь Мишу уже не возьмут на фронт, он уже перенес все страшное, и хоть какой-никакой все кормилец в доме.

Алексей вернулся к вечеру. Дуня знала от соседок, чьи мужья возвратились раньше, что на заводе был митинг. Выступали на нем секретарь горкома партии, директор завода, военный комиссар и ее муж. Соседки передавали смысл его выступления сбивчиво. Но было ясно, что отказывается Алексей от брони, которую ему, как специалисту, дает завод, и вроде бы сам хочет добровольно идти на фронт.

— Или не ладишь ты с ним, Дунюшка? — выпытывала сухопарая, тощая, словно сушеная тарань, соседка Пяткина. — Мыслимое ли дело — самому напрашиваться? Что ему, больше других надо? Вон дом-то у вас какой! Полная чаша… Нет, неспроста это он.

— Да перестань ты! — разозлилась Дуня. — За своим лучше гляди! Мы уж сами разберемся.

— Вы поглядите, добрые люди! — воскликнула Пяткина. — Я ей добра хочу, а она же меня и облаяла! Не зря вас люди-то выскочками считают. Ишь ты, доброволец нашелся! Прижал бы одно место да сидел бы, людей не смущал бы других! Выслужиться все норовит…

— Тетя! — оборвал соседку Андрейка. — Уходите лучше отсюда. А то я…

Пяткина поперхнулась и выскочила, хлопнув дверью.

— Не плачь, мама, ну не плачь! — принялся утешать мать Андрейка. — Хочешь, я у них все стекла повыбью? Из рогатки. И никто не узнает.

Дуня улыбнулась, пожалуй, первый раз за весь день, обняла сына за плечи, спохватилась:

— Поди, есть хочешь, сынок? Садись щей похлебай!

— Нет, я папу подожду, — ответил Андрей. — Маленький, что ли? Потерплю.

За этим разговором и застал их Алексей.

— Вы что сумерничаете? — громко заговорил он и щелкнул выключателем. — Ба, слезы! И ты, Андрейка? Ну, ну, шучу, шучу! Ты же у меня герой! Есть как из ружья хочу, Дуняха!

По тону мужа, по его глазам, по тому, как он вел себя, Дуня поняла, что решение уже принято, а раз так, значит, бесполезно его отговаривать, и она тихо и покорно сказала:

— Когда хоть отправляться-то? — и, не сдержавшись, заплакала, промокая глаза желтой газовой косынкой.

— Ну, будет, будет! — не глядя на жену, отозвался Алексей. — Чего, понимаешь, мокрядь в доме разводить?

— Не любишь ты меня, — всхлипнула Дуня. — И Андрейку не любишь. Все говорят, тебе можно не идти, сам напросился.

— Вот это ты уж напрасно! — растерянно сказал Алексей. — Да ты что на самом-то деле? Не мог я здесь остаться. Я же партийный. На меня другие смотрят. Как же я потом в глаза людям глядеть буду?

— А вот Пяткин-то остается. Чего же ему не стыдно?

— Да что мне Пяткин? Нашла кем корить! Это вот он, действительно, жену не любит и детей тоже. Ну, ты сама посуди! Лезли бы к нам воры, а я вместо того, чтобы по морде им дать, бросил бы тебя, Андрейку и в чулан спрятался… Ну, пойми же меня!

— Ладно, мам! — Андрейка тронул мать за плечо. — Папа же быстро вернется. А с Пяткиными я и дружиться не стану, раз у них отец такой! И ребятам с нашего двора всем скажу, чтобы не водились с ними.

…Уже спал Андрейка, спала или делала вид, что спит, Дуня, уже серый рассвет разбавил уличную синеву за окнами, а Алексей все не мог заснуть.

Вспомнилось ему детство, тот июньский день пятнадцатого года, когда его отец уходил на германскую войну из родной Мурзихи. Сколько же ему, Алехе, было в ту пору? Ну, точно столько же, сколько Андрейке. Смотри, как все повторяется.

…Был самый разгар паровой пахоты. Пахал отец ночью, — не так донимал овод. Алеху из-за малолетства с собой не брал, за день и без того умаивался парнишка. А тут приказ явиться для отправки. Собрала мачеха под вечер отцу подорожники.

«Ну, хозяин, — сказал отец Алехе, — поди запрягай кобылу да плуг привяжи. Покажу, как нужно что делать. — И пояснил жене: — А с поля я прямо в Алексеевское пройду».

Две борозды отец объехал сам. Алеха шел подле, увязая в суховатой, мягкой пашне, и внимательно слушал наставления. Сводились они к тому, чтобы лошадь кормил вовремя, за постромками глядел: не обожгли бы они плечи кобыле.

«Да не засни, мотряй, ночью-то, когда кормить станешь, — строго говорил отец, — а то упустишь время».

Потом отец поцеловал Алеху, уколов бородой, поднялся на взгорок, за который садилось солнце, и пропал вовсе из виду. Поддернул Алеха штаны, прикрикнул на хитрущую, злую кобылу и, высунув от усердия язык, повел первую самостоятельную борозду.

Настала полночь. Пора было кормить лошадь. Алеха отцепил валек от плуга, торбу с овсом навесил на морду кобыле. Лошадь, отфыркиваясь, с хрустом принялась жевать. Поел и Алеха хлеба с молоком. В сон стало клонить. Испугался: уснет, так до утра. А мысль убаюкивающая: ну хоть бы часок вздремнуть! Догадался, привязал поводья к руке, снял торбу, сено бросил под телегу. Расчет был: будет лошадь сено подбирать, за руку потянет.

Так и получилось. Сколько спал Алеха, не знает, потому что у него часов не было. Это днем хорошо, при солнце, сразу можно узнать время: сколько раз лапоть в твою тень уложится, столько и часов. Обрадовался Алеха, что не проспал, быстрехонько пристегнул валек к плугу и снова принялся за дело. К восходу солнца, когда появляются оводы, полоса была вспахана.