Повести и рассказы - [6]

— Благодарю вас за честь, дорогие братья. Нет для меня, старого хэша, большей радости, чем быть среди вас, своих братьев. Народ помнит наши славные битвы в родной Болгарии… Они разбудили народ и разожгли в его сердце жажду свободы и правды. Но вы скажете: а кто нас уважает сегодня? Кто нас признает? Слушайте! Мы люди, мы болгары, мы выполнили свой священный долг перед родиной. Вот и все. А чего же нам еще нужно? Денег? Денег нам не надо, не за деньги проливали мы кровь свою, потому что она дороже всех денег, которые нажили румынские богачи… Имущества мы хотим или домов? Но ведь мы добровольно бросили и свои дома и свое добро. Имущества нам не надо. Мы жертвовали собой за свободу Болгарии, и если получим награду, то этой наградой будет освобождение Болгарии, не больше и не меньше. Конечно, трудно вам голодать и скитаться отверженными по чужой стороне, трудно и мне с моими старыми костями и больной грудью прислуживать в корчме; ведь я когда-то носил знамя со львом, а теперь я, храбрый Странджа, в этой самой руке держу ложку! Обабились мы, старухами стали… Эх, милые братья!..

Все встали, не говоря ни слова.

Странджа снова поднял чарку и продолжал:

— Братья, нам не на что жаловаться. Если мы тут скитаемся и бедствуем, то нашим бедным братьям в Болгарии в тысячу раз хуже. Там турки угнетают, раздевают, убивают, позорят людей, и народ в отчаянии стонет под игом рабства, не зная, что делать. Мы хотя бы свободны. А если мы свободны, мы имеем все. Не надо отчаиваться. Пока у нас есть руки и ноги, есть кровь в жилах и огонь в сердцах, мы нужны своему отечеству. Не сегодня, так завтра снова пробьет час. Нам опять надо готовиться, и я, старик, опять возьму знамя и хоть раз да подниму его на Балканах, а тогда уж и умру! Может, нам еще долго суждено страдать, может, долго еще придется ждать, долго придется гнить и умирать на румынской земле. Но ничего. Народ, который не приносит жертв, — не народ. В Болгарии весь народ в рабстве, так пусть и у нас здесь будет несколько мучеников, а быть хэшем — это значит голодать, бороться — словом, быть мучеником. Если мы и впрямь мученики, пускай. Чем больше таких, тем лучше для Болгарии. Но кончаю. Сдается мне, что времена изменятся: скоро начнется восстание, и руки наши тогда не останутся праздными, а наши сердца забьются, и мы воскликнем: «Смерть или свобода!» И мы не издохнем, как собаки, на этих улицах, а умрем со славой, в борьбе. Мы еще поборемся, дорогие братья! Мы будем биться за свободу Болгарии! Да здравствует Болгария!..

Раздались громкие восторженные возгласы — все как один повторили последние слова знаменосца. Корчма задрожала от этих кликов. У людей горели глаза, а в глазах этих светилось пламя бескорыстного патриотизма, иначе говоря — самоотвержения. Снова наполнились чарки. И сразу стало заметно, как воспрянули души и сердца. Все эти лица, еще недавно грубые и свирепые, сразу же приобрели выражение какого-то благородства и решимости. Прохожие, услышав громкие крики «Да здравствует Болгария!», останавливались, теснились у двери и впивались любопытными взглядами в темную корчму. Брычков весь дрожал от умиления и восторга. Ему хотелось обнять этих странных людей, которые так сильно привлекали его и своей самобытностью и своей гордостью. Он видел в них воплощение высокой мысли. Ему казалось, что они не похожи на других смертных, что они высшие существа, рожденные для страдания, для борьбы и славы. Даже Македонский, на которого он сердился с утра, показался ему сейчас благородным, большим человеком. А слова Странджи, сильные и трогательные, еще звенели у него в ушах. Он взял чарку и, как только на минуту водворилась тишина, крикнул ясным и звонким голосом:

— Юнаки! Да здравствует храбрый Странджа!

— Да здравствует! — закричали все. — Поднимем знаменосца, поднимем!

И несколько пар жилистых рук высоко подняли взволнованного и растроганного старого знаменосца. Глаза у Брычкова горели, щеки пылали, все тело его трепетало от восторга. Здравица, провозглашенная им под влиянием внезапного побуждения, обратила на него всеобщее внимание. Все смотрели на него с удивлением. Он понравился хэшам. Странджа окинул его несколько раз проникновенным взглядом.

Вдруг Македонский поднял чарку и сказал с пафосом:

— Господа, Брычков вчера приехал из Турции, так как его благородное сердце больше не могло терпеть деспотизм наших врагов, угнетающих нас вот уже пять столетий. Он пришел к нам, чтобы делить с нами кусок хлеба, голод и страдания. Он поступил, как мы. Он наш брат и достойный сын матери-Болгарии. Итак, я пью за нашего младшего товарища Брычкова: да здравствует Брычков!

— Да здравствует! — громко отозвались все.

— Да здравствует болгарская молодежь! Качать его, качать!

И десять рук подняли смущенного и взволнованного Брычкова до потолка.

Это было как бы посвящением Брычкова в хэши.

Большие чувства и воспоминания пробудились сейчас в душах сподвижников Хаджи Димитра, Тотю, Панайота. Сильному волнению нужен был исход, оно должно было вылиться из стесненных, стучащих юнацких сердец.

И грянула песня:

«Труба гремит, Балканы стонут»