Повести и рассказы - [37]

Снова раздался всеобщий хохот.

Вдруг Селямсыз кинул в сторону полотенце, вскочил на ноги и, что-то пробормотав, выскочил за дверь, обежал вокруг дома, поймал сидевшую на окне кошку, бросился к стене, отделяющей его двор от Варлаамова, перелез через нее и три раза окунул животное в глиняный чан с черной краской. Потом отпустил ее, и «белоснежное» животное скрылось в ночном мраке, превзойдя его своей чернотой.

После этого Селямсыз вернулся к себе, лет и прохрапел до утра.

IV. Хаджи Смион

Хаджи Смион успел уже облечься в свой французский наряд{51} и спокойно покуривал. Невозможно представить себе ничего добродушней физиономии Хаджи Смиона. Голова у него удлиненная и сдавленная с боков; лицо суховатое, худое и безобидное; взгляд безмятежный, глуповатый, вечно усмехающийся. Хаджи Смиону лет сорок пять; он носит грубого сукна короткие брюки в обтяжку, французскую рубашку без галстука, невысокие башмаки, большой высокий фес, налезающий на самые брови, и серое суконное сетре, у которого правая сторона спины темней, а левая светлей, — странность, которую, впрочем, Хаджи Смион объясняет всем интересующимся очень просто:

— Так носят в Америке. Это американская мода.

При этом Хаджи Смион не имеет ни малейшего намерения обмануть спрашивающего. Он говорит это без всякой задней мысли, вполне чистосердечно. «Американским» он считает все оригинальное или эксцентричное. Мы вовсе не хотим сказать, что Хаджи Смион не любил лгать. Напротив. Но самая ложь его была чистосердечной, и он, как честный человек, первый верил в нее. Однако, если грозил возникнуть спор, он тотчас отступал, так как по природе своей отличался крайним миролюбием, и никто не помнит, чтобы он, с тех пор как вернулся «из Молдовы» (это пребывание в Молдавии было важным жизненным этапом в его глазах), с кем-нибудь поссорился или хотя бы поспорил, кроме как с Лилко Алтапармаком, да и то — по вопросу политическому (Хаджи Смион — страстный политик): речь шла о смерти Максимилиана в Мексике{52}. Хаджи Смион доказывал, что Максимилиан пал от руки убийцы, а Алтапармак бесстыдно утверждал, будто его повесили на тутовом дереве. Чтобы заставить противника замолчать, Хаджи Смион заявил наудачу, что в Америке нет тутовых деревьев. Дискуссия приняла бы еще более бурный характер, если бы Иванчо Йота не вынес из своей лавки только что выпущенной картины, изображающей расстрел Максимилиана. Спор тотчас прекратился, и Хаджи Смион ушел из кофейни, удивляясь упрямству Алтапармака, который спорит, ничего не видев; а Иванчо Йота обозвал их обоих дураками. Но как бы то ни было, это единственный случай, когда Хаджи Смион неблагоразумно кинулся в чреватый опасностями словесный бой. Вообще же он избегал всяких возражений: сам никому их не делал и не желал, чтобы другие делали их ему. Это стало его жизненным правилом, вошло у него в привычку. Мысль его машинально следовала за мыслью собеседника, отдаваясь на ее произвол. Бывало, сосед Ненчо Орешков скажет ему:

— Хорошая сегодня погода, Хаджи?

— Очень хорошая, Ненчо, — отвечает он.

— Только что-то, я смотрю, облака идут из-за гор. И словно бы дождевые.

— Дождевые облака идут, Ненчо.

— Дождь пойдет, молотьбе помешает.

— Быть дождю, Ненчо, непременно быть, — и какому!

— А впрочем, господь его знает. Ветер-то с запада дует, может, и разгонит тучи, — скажет Ненчо, взглянув на облака.

— Вот и я говорю: разгонит, Ненчо.

— Нет, не будет дождя, — решает Ненчо, зевая, и идет на гумно.

— Ни капли не будет, Ненчо, — подтверждает Хаджи Смион и отправляется в кофейню.

Любопытный разговор был у него с одним студентом, приехавшим из Москвы, относительно Сибири.

— А что, близко ли от Москвы Сибирия? — спросил Хаджи Смион с любопытством, в котором он не уступал Кону Крылатому.

— За несколько тысяч верст, — ответил студент.

— Ну да, ну да. А ехать по железной дороге или пароходом?

— Что вы! Просто в телеге.

— Ну да, ну да, как в Молдове. Я всегда из Ботошан в Нямец{53} в бричке ездил, хоть это четыре-пять перегонов. А зима там холодная, а?

— Черт побери!

— Весь год снег лежит?

— Ужас!

— Ну да, там ведь снег Бонапарта засыпал: много снега идет. В пятьдесят третьем в Молдове снегу пять пядей навалило. А там сколько пядей?

— В Сибири? Да черт его знает. Говорю вам: зима ужасная.

— Сибирская зима, одно слово?

— Ну да.

Хаджи Смион несколько секунд помолчал, потом опять спросил, понизив голос:

— А что, Россия готовится к войне?

— С кем.

— С ним.

— С кем — с ним?

— Да с нашими… Ну, с чалмами.

— Неизвестно, — после некоторого колебания ответил студент.

— Как неизвестно? Напротив, известно.

— Почему вы так думаете?

— Я?

— Да.

Хаджи Смион вытаращил глаза на собеседника.

— А вы полагаете, неизвестно?

— Да, потому что мне это не известно, — промолвил студент.

— Ну так и мне ничего не известно. Конечно, ты прав: русская политика — великая тайна, а? Горчаков{54}?

Но так как в это время показался жандарм, он сразу переменил разговор:

— Вы любите сладкие рожки?

— Нет, не люблю.

— А ведь они очень полезны.

— Как? Рожки?

— Ну да, рожки.

— Чем? Они портят зубы.

— Да, да, зубы портят. У меня раз три зуба выпало, еще в детстве, но не только из-за рожков, а еще оттого, что я орехи грыз. Ты ходил в горы за орехами?