Повести и рассказы - [5]

И чем ближе к кудрям ивняка, к рябине и ежевике, тем ниже пригибается дядя Саша, и я подражаю ему.

Вдруг слышу плеск — где-то совсем рядом на реке плеск: это утки…

Вот крякнула одна, вот закрякали сразу несколько других… Какая радость! И вдруг с шумом и свистом, словно их пугнули, они взнялись и полетели прочь — низко, низко… уходят, уходят… даже отогнутые назад лапки видно… Что-то почуяли?

— Падаем! — прошипел дядя Саша, и мы рухнули, разгребая ветки еремы.

Прямо перед моим ртом — сизая, туманная ягода ежевики, я ее беру дрожащими губами. Сердце бешено колотится, ягоду не могу проглотить.

— Вернутся… — щерит зубы дядя. И, подтягиваясь, ползет по-пластунски к воде, к кочкам рогоза, к розовым его цветам, к белым кувшинкам с округлыми тарелками листьев, распластанными по воде.

Я локтями уже в воде, неловко булькнул, — дядя Саша сердито оглядывается… Тишина.

Охотник, медленно развалив перед собой стволом винтовки стену камыша, изготовился и замер.

Комар лезет мне в ухо, а другие два крутятся возле носа. Но руки мои заняты: я на них упираюсь, если я освобожу их — лягу грудью в черную воду. А между тем пальцы мои в тине наткнулись на что-то шевелящееся, от страха и брезгливости я выдергиваю со чмоканием одну руку и шепчу:

— Дядя Саша, тут раки, да? — Я неплохо плаваю, я неплохо рыбу ловлю, но боюсь всего невидимого, живущего в иле: пиявок, волосоподобных существ, червей.

— Летят, — свистом губ отвечает, толком не расслышав меня, охотник.

И правда, утки, кажется, возвращаются. Сделали круг, чуть выше зеленых зарослей, и вот, не завершив второго круга, вытянув «шасси», посыпались на воду. И молча, умиротворенно закачались на сверкающей поверхности.

Дядя Саша огладил двумя пальцами свои ворошиловские усики и явно изготовился стрелять, хотя расстояние до цели неблизкое — метров семьдесят. Может, поближе подплывут?

К моему восторгу, одна неожиданно приблизилась и замерла на воде боком к нам. Почему же дядя Саша не стреляет?! Вот же мишень!

— Дядя Саш!..

Он в ответ только дернул щекой: не мешай.

Вот серая уточка совсем уж близко… Ну, почему, почему дядя Саша не стреляет??? Он боится не попасть? Тут и я попал бы.

Гребя желтыми перепончатыми веслами, птица вновь отдаляется. Эх, ты, дядя Саша! Упустил! Ну, стреляй хоть в кого.

В эту минуту охотник полуобернулся и, отлепив палец от спускового крючка и разогнув, показывает: видишь? Что он хочет сказать? Тычет то вправо, то влево.

И вновь приник к ружью.

И хлесть!.. Две уточки в середине стаи уронили головы и закружились на воде. Третья лихорадочно, тряся крылышками, помчалась сдуру прямо к берегу, а остальная стая с шумом и стоном вновь заторопилась на разбег и взлет… Но вот и утка, которая бежала к нам по воде, наконец оперлась о воздух и поднялась, и улетела…

— Иди, доставай, — хмыкнул дядя Саша, — если раков не боишься.

Слышал он, слышал мои слова про раков, заряжает ружье очередным патроном.

— Ах, не получилось!

— Что не получилось? — спрашиваю я, раздеваясь и входя по колени в помутневшую воду.

— Я же тебе показывал. Почему выжидал? Хотел поймать момент, когда шеи трех уток совместятся. Не получилось. Только две попались на линию. А ты что, в трусах полезешь? — удивился дядя Саша. — А потом сушиться. А мы еще к дальним озерам пойдем, там, может быть, подцепим.

Я растерянно стоял перед ним. Я никогда не плаваю без трусов. Все как-то боязно… укусит какая-нибудь рыба… разговоры ходили, что сомы хватают мальчишек за эти самые места… да и раки все же тут водятся… Но, превозмогая жуть под насмешливым взглядом бывшего солдата, я кладу на макушку тальника свои длинные трусы и плюхаюсь в воду.

Я быстро ухватил одну утку за лапу, а другая птица то ли утонула, то ли, еще живая, забилась под листья камыша. Я бултыхаюсь среди водяных трав, стыдясь своей ненаходчивости.

Но дядя Саша умеет и поощрить.

— Правильно ведешь разведку… а ты поднырни и снизу посмотри.

И точно, я окунулся с головой в воду и сразу ее увидел, притонувшую и подбившуюся снизу к зеленой ряске, сверху и не углядеть.

Когда я вытащил обеих уток и уже на твердом холмике берега оделся, дядя Саша сказал, нарочно коверкая слово:

— Маладис. — И, глянув на часы, которые тикали на его жилистой коричневой руке, объявил: — Идем покажем женщинам, как нужно готовить уток…

Нужно ли говорить, как хвалили нас женщины. Моя мама сразу же бросила упрек отцу:

— Шаих только немного моложе тебя, а смотри — как юноша. А у тебя пузо, как у секретаря обкома.

Отец страшно обиделся, отказался есть утку. С трудом уговорили.

Уговорил дядя Саша:

— Ты, Соня, напрасно на него. Он лучше меня стреляет. Но ему нельзя браконьерничать: он тут в колхозе не последний человек, — а я приехал-уехал.

Тетя Альфия, — коротко Аля, — своего мужа, конечно, похвалила, но, как всегда, с легкой насмешкой.

— Если бы вы так на войне стреляли, до Москвы бы немец не дошел.

В ответ на это обвинение, звучавшее, надо полагать, не раз и не два в их жизни, дядя Саша зубами скрипнул, но сдержался и только руки поднял:

— Яволь, яволь… их хенде хох…

Так что без укора похвалили только меня. Особенно после того, как дядя Саша рассказал, как я полз по-солдатски, как сплавал за трофеем. Правда, не стал говорить, что плавал я совсем нагишом. До занятий в школе еще оставалась неделя, ругать меня еще не было за что, так что хвалили чрезмерно.