Повести и рассказы - [69]

Посмотрев внимательно на старые фотографии, я обнаружила, что женщина была странным образом похожа на одну из Колиных родственниц — то же лицо, такие же заплетённые в косу светлые волосы и одежда годов пятидесятых. Можно было предположить, что моя гостья действительно является Колиной родственницей, скажем, двоюродной сестрой, и этим объясняется её сходство с портретом, на котором могла бы быть её бабка. Но как же объяснить её исчезновение из запертого дома? И появление в моей комнате? Осмотрев наружный вход в подпол, я пришла к выводу, что им не пользовались много лет: дверца вросла в землю, и на ней висел ржавый замок.

Судя по Маниным рисункам, незнакомка приходила уже не раз, только я её почему-то не замечала. Может быть, в этом большом старом доме есть неведомый мне потайной лаз, через который женщина к нам пробирается? Дырка в крыше? Вынимающееся бревно в стене? Я старалась найти рациональное объяснение тому, что произошло, но это было непросто. Отец Иоанн на звонки не отвечал. Я позвонила Коле, рассказала о случившемся. Он заверил, что никаких сумасшедших родственников, слава Богу, не имеет, а что касается фотографий на чердаке, то это, должно быть, прадедушка и прабабушка, построившие дом на холме, а две девушки — это их дочки: бабка Марья Ильинична со своей померевшей в молодости сестрицей Анной.

Развесив на улице мокрую Манину одежду, а заодно и пыльный дырявый платок, в который гостья перед уходом закутала ребёнка, я пошла к Олимпиаде Алексеевне. В её комнате пахло мочой и лекарствами. Старуха плохо себя чувствовала — она охала, лёжа в постели под старым кружевным покрывалом. За ней ухаживала соседка, такая же старая и одинокая, с трудом передвигающая ноги. Я попробовала было подступиться к ним с расспросами, но тут же пожалела: услышав о появившейся в моём доме странной босоногой женщине, бобылёвская староста упёрлась глазами в стену и погрузилась в молчание, а её товарка, вытаращив глаза, принялась громко ругаться. Она голосила: «Да когда же её Бог-то приберёт?! Да когда ж она в могилу-то уйдёт?!» Маня испугалась крика и потянула меня на улицу. Так я выяснила, что гостью мою здесь знали, боялись и не любили. Но кто она — оставалось загадкой.

Мы направились к Борису. Он работал у своего дома — чинил забор. Беседа с этим человеком приняла неожиданный оборот. Я рассказала ему о мистическом появлении незнакомки, которая носила Маню по комнате, плевала через плечо и затем исчезла неведомо куда, о том, что староста со своей подругой знают её и не любят и что мне страшно идти домой. Полковник внимательно меня выслушал. Он ответил, что по деревням странного народа ходит много — и бомжи, и те, кто в розыске, и освобождённые от заключения, и сумасшедшие. Старух, по его мнению, слушать не стоит — они народ тёмный, верят во всякую чертовщину, — а при появлении подозрительных незнакомцев надо сразу же ему, Борису, звонить. Затем он мне предложил переехать в его дом в качестве законной супруги, коротать с ним свой век и ничего не бояться.

Борис обладал множеством достоинств. Он был порядочным, смелым, спокойным, сердечным и снисходительным к дамским слабостям. Но при этом — страшно узколобым и в положительности своей бесконечно скучным. Он не любил нищих, богатых, художников, музыкантов, бродячих животных, иностранцев, носил спортивный костюм и выступал за смертную казнь. Мы были безнадёжно далеки друг от друга. Я поблагодарила его, сказала, что хочу жить одна, и, взяв Маню за руку, побрела к нашему дому.

Впервые я приближалась к нему с тяжёлым сердцем. Что там нас ждёт? Какие испытания готовятся? Имею ли я право туда возвращаться, не подвергаю ли опасности ребёнка? Мы остановились в сотне шагов от дома. Маня ползала по большому валуну у обочины дороги и собирала в букет сухие стебельки. Я вглядывалась в окна, пытаясь понять, что же происходит там, внутри. Время шло. Солнце спряталось за облачную пелену, подул ветер. Надо было на что-то решаться — идти домой либо возвращаться к полковнику. И тут я заметила, что в доме зажёгся свет, а из трубы пополз дым.

Подозревая, что гостья прячется в доме, я не стала закрывать дверей — пускай уж ходит по-людски, не просачиваясь сквозь стены, не пробираясь через дымоходы и ещё чёрт знает как! Женщина явно отметила этот знак внимания — ботинки с чердака перебежали на крыльцо, в печке горел огонь, на столе стоял чугунок, полный очищенных и нарезанных овощей. Но никого не было видно. Я подошла к лестнице, ведущей на чердак, и крикнула: «Идите, пожалуйста, к нам! Поешьте с нами!» Ответа не последовало. Я вернулась в комнату и стала готовить ужин. Вечером Маня, как обычно, рисовала, я сидела в кресле, прислушиваясь, не ходит ли кто по дому. Укладываясь спать, двери снова не заперла («не заложила», как говорят бобылёвцы), чтобы не задавать себе мучительных вопросов, если гостья появится снова. А в сенях около лестницы оставила на видном месте триста рублей.

Заснуть мне было сложно. Я прислушивалась к звенящей тишине. Её нарушала лишь муха — перепутав времена года, она настырно билась в картонном колпаке настольной лампы, которую я решила оставить горящей. Это была редкая ночь, когда Маня не кричала. Правда, она проснулась, но не заплакала — полежала минуту с открытыми глазами и тихо уснула. Я же, напротив, долго бодрствовала и задремала лишь к рассвету.