Повести и рассказы - [39]

— Благодарю покорно! —  воскликнул Селим. —  Предположим, ты по натуре плаксив, а панна Ганя смешлива. Допустим, вы женитесь...

— Селим!..

Селим взглянул на меня и рассмеялся.

— А это что, молодой человек? Ха-ха-ха! Ты помнишь речь Цицерона Pro Archia:[8]  commoveri videtur juvenis, что будет по-нашему: смущенным кажется сей юноша. Но это ровно ничего не значит, потому что ты всегда краснеешь как рак и без всякого повода. Панна Ганна! Генрик замечательно изображает вареных раков, и теперь, как видите, стоит рак раком —  это уж за себя и за вас.

—  Селим!

— Не буду, не буду. Однако возвращаюсь к нашей теореме. Итак, ты, пан плакса, и вы, панна хохотушка, женитесь. И вот что происходит: он начинает реветь, вы начинаете хохотать, вы никогда не понимаете друг друга, ни в чем не сходитесь, во всем расходитесь, и это называется подходящая пара. О, со мной совсем другое дело! Мы бы просто прохохотали всю жизнь, и все тут.

— Ах, что это вы говорите! —  пожурила его Ганя. Тем не менее они оба засмеялись как ни в чем не бывало.

Что касается меня, то мне было совсем не до смеху. Селим даже не знал, какой вред он мне причинил, внушая Гане мысль о различии между моими и ее склонностями. Я был очень сердит па него и поэтому язвительно заметил:

— Странные у тебя взгляды, меня они тем более удивляют, что, как мне известно, ты питаешь определенную слабость именно к меланхолическим особам.

— Я? —  спросил он с искренним изумлением.

—  Да. Я только напомню тебе некое окошко, в окошке несколько фуксий и среди фуксий личико. Даю тебе слово, я не знаю более меланхолического лица.

Ганя захлопала в ладоши.

— Ого! Вот какую новость я узнала! —  воскликнула она, смеясь. —  Прекрасно, пан Селим, прекрасно!

Я думал, Селим смутится, впадет в уныние, но он лишь сказал:

— Генрик!

— Что?

— Ты знаешь, что делают с теми, у кого слишком длинный язык? —  И захохотал.

Однако Ганя начала с ним препираться, настаивая, чтобы он назвал ей хоть имя своей избранницы. Недолго думая, он сказал: «Юзя!» Но если б для него это имело какое-нибудь значение, он бы дорого поплатился за свою откровенность, потому что с этой минуты Ганя уже не давала ему покоя до самого вечера.

—  А красивая Юзя? —  спрашивала она,

— Ничего.

— Какие у нее волосы, глаза?

— Красивые, но не такие, какие мне больше всего нравятся.

— А какие вам нравятся?

— Волосы светлые, а глаза, с вашего позволения, синие, такие, как те, в которые я гляжу сейчас.

— О-о! Пан Селим!

И Ганя нахмурилась, а Селим умильно сложил руки и, не «водя с нее взгляда, исполненного несравненной неги, заговорил:

— Панна Ганна! Пожалуйста, не сердитесь! В чем перед ними провинился бедный татарчонок? Пожалуйста, не сердитесь. Ну, пожалуйста, засмейтесь!

Ганя пристально посмотрела на него, и ее недовольно нахмуренный лобик разгладился. Он просто заворожил ее. Усмешка скользнула в уголках ее рта, засияли глаза, просветлело личико, и, наконец, она ответила как-то особенно мягко и ласково:

— Хорошо, я не буду сердиться, но прошу вас впредь не говорить лишнего.

— Не буду, любовью к Магомету клянусь, не буду!

— Л очень вы любите своего Магомета?

— Как собака палку.

И снова они оба расхохотались.

— Ну, а теперь скажите мне, пожалуйста,—  возобновила разговор Ганя,—  в кого влюблен пан Генрик? Я его спрашивала, но он не хотел мне сказать.

— Генрик?.. Знаете что? —  Тут Селим покосился на меня. —  Он, кажется, еще ни в кого не влюбился, но влюбится. Ого! Я даже знаю, в кого! И я...

— Что вы? —  спросила Ганя, стараясь скрыть смущение.

— Я сделал бы то же самое. А впрочем... постойте, господа: ведь, пожалуй, он уже влюбился.

— Прошу тебя, Селим, оставь меня в покое!

— Ах ты, мой славный! —  воскликнул Селим, бросаясь мне на шею. —  Если бы вы только знали, какой это славный малый!

— О, я знаю! —  ответила Ганя. —  Я помню, как он был добр ко мне после смерти дедушки.

Облачко печали пролетело над нами.

— Должен вам сказать,—  начал Селим, чтобы перевести разговор на другую тему,—  должен вам сказать, что, сдав экзамен в университет, мы напились вместе с нашим учителем...

— Напились?

— Да! Это такой обычай, и его необходимо соблюдать. Так вот, когда мы напились, я, понимаете ли, по своей ветрености предложил тост за ваше здоровье. Я, как вы сами понимаете, поступил неумно, а Генрика это взорвало. «Как ты смеешь,—  говорит он мне,— произносить имя Гани в таком месте?» А было это в каком-то питейном заведении. Так мы едва с ним не сцепились. Нет, он вас не даст в обиду, что верно, то верно.

Ганя протянула мне руку.

— Как вы добры, пан Генрик!

— Ну, хорошо,—  ответил я, тронутый словами Селима,—  но скажи сама, Ганя, разве Селим не славный малый, если способен рассказать такую вещь?

— О! Вот так славный! —  засмеялся Селим.

— Да, конечно! —  подхватила Ганя. —  Вы, господа, оба достойны друг друга, и нам вместе будет очень хорошо.

— Вы будете нашей королевой! —  с восторгом воскликнул Селим.

— Молодые люди! Ганя! Пожалуйте ужинать, —  послышался из садовой беседки голос мадам д'Ив.

Мы отправились ужинать —  все трое в самом радужном настроении. Стол был накрыт в беседке; мигая, горели свечи: под стеклянными колпачками, а вокруг них тучей вились ночные бабочки и, устремляясь к свету, ударялись о стеклянные стенки колпачков; теплый ночной ветерок шелестел в листве дикого винограда, а из-за тополей взошла огромная золотая луна. Последний разговор между мной, Селимом и Ганей настроил нас на удивительно ласковый и дружеский лад. Вечер был так тих, такое спокойствие было разлито вокруг, что оно сообщилось и старшим. Лида отца и ксендза Людвика прояснились, как небо над нами.