Повести и рассказы - [38]

Потапов попытался прервать его ворчание:

— Не шуми понапрасну, в пути кизяк важнее, чем твое барахло. А когда часть сожжем — вот и засунешь мешок...

— Эвона, когда сожжешь! А пока топчи, топчи? Кабы твой был — по-иному запел, а тоже — барахло, барахло!

— Ну и ну! — удивился Потапов. — С таким говоруном лучше не связываться.

— Ты и не связывайся. Езжай куда хочешь, с кем хошь, другим не мешай...

— Хватит собачиться! — директор из своего угла урезонил спорщиков. — Люди спозаранку встали, дайте им поспать.

От властного ли голоса директора, а может, надоело пререкаться, но незнакомец утихомирился, правда, побурчал еще — чуть слышно, невнятно — и попросил Димку Пирожкова:

— Слышь, сынок, я у стенки повздремнул бы малость, а тебе не спать, твое дело общественное — печку топить, а? Уступи старику, а? — Он заглядывал близко — глаза в глаза, но в полумраке Димке только и удалось разглядеть, что у него маленькое высушенное личико.

Уважил Димка Пирожков просьбу, незнакомец бросил на лавку свою поклажу и привалился к ней, укладываясь поудобней. Оказался паренек прижатым к трактористу Потапову, тесно, но он смолчал. Не хотелось ему спать, ну ни капельки.

Встал Димка, открыл дверцу печки — кизяк уже прогорел, рассыпался в красный пепел; от вновь подброшенного топлива повалило кислым дымом. Тепло в домике, даже не верится, что за стенами свирепствует мороз. Тулуп и шапку Димка давно снял. Сейчас он освободился и от телогрейки, накинул ее на плечи и бочком втиснулся на свободное местечко.

Поскрипывал на плавном ходу прицеп с домиком, под полом шуршат по снегу полозья, а когда попадают они на бугорок с оголенной землей, раздается скрежет и чувствуется, как мгновенно напрягается сооружение. Но такая нагрузка трактору нипочем, тянет и тянет он прицеп по степи к невидимой цели — куда-то за горизонт, за ночь — в солнечный ослепительный день.

Задремали случайные попутчики, укачало их на степи, прихваченной стужей, — превратилась она в бескрайнюю ровную дорогу: можно ехать в любую сторону, нет на пути препятствий.

Не впервые Володька Ситников совершает дальний рейс, попривык: трактор движется уверенно, лишь внимательно поглядывай за пучками камыша и соломы, которые обозначают зимнюю дорогу. Если их пропустить, то недолго и заплутать.

Впереди, за светом фар, темно; Володька и не пытался высматривать дорогу за границей освещенного пространства, ничего там не должно быть — ни дерева, ни оврага, а тем более крутого спуска или подъема. Лишь степь, плоская степь, по ней упрямо ползет крутолобый трактор, с виду махонький на выстуженной пустоглуши под застывшим темным небом, случайный и необязательный, словно клякса на белоснежной глади.

Трудно привыкнуть к суровому миру — перед ним чувствует себя человек одиноким, рождаются самые неожиданные мысли, навеянные необхоженными просторами: «Ничего не нужно трогать здесь, в заброшенном уголке. Да разве имеет право человек нарушить тысячелетнюю, а может, и миллионнолетнюю заповедность?»

Редко, но подобные мысли беспокоили Володьку, знающего иную заповедность. Родом из Полесья, он поначалу, встречая одинокие березовые колки, едва ли не плакал возле чудом выросших деревцов — без птичьего пения, без лесного разнотравья, без привычного запаха сухих сосен и грибниц, укрывшихся под прелыми листьями. Всем этим он жил раньше, впитав с материнским молоком.

В лихую минуту Володька клялся и божился налево и направо, вслух и про себя, что бросит к чертовой бабушке эти места и уедет, уедет из суши, голи, от испепеляющего солнца и холодов. Ведь он не сурок, которого в жару спасает нора, а зимой — шкура и беспробудная спячка. Володькина натура, не признающая жизненной инертности, искала дела. На целину-то он попал именно по этой причине — до того наскучило в родных местах, особенно после службы в армии, готов был уехать из лесного края куда угодно. А теперь тосковал, очень сильно тосковал, вспоминая и дивясь собственной недальновидности: «Эх и дурак же я!» Он напросился на зимние перевозки — не мог обойтись без работы, требующей от него сверхусилий и некоторой доли риска. Тогда Володька на время забывал свои клятвы уехать. Но рейс кончался, а болтаться в гараже и по поселку ему претило. И до следующего рейса он хандрил, всерьез подумывая укладывать чемодан...

Мерный гул двигателя убаюкивал, нет-нет и потянет Володьку в сон. А этого делать никак нельзя. Холодновато в кабине, из щелей тянуло сквозняками, но Володька открывал дверцу и на несколько секунд подставлял лицо под обжигающий мороз: пощиплет он щеки — враз пропадает сонливость, правда, недолго.

Володька пропустил тот момент, когда в свете фар возникла фигура человека с санками, — может, сморило на секунду-другую или переход из тьмы на свет неуловим? Он успел затормозить перед неподвижным человеком и лишь тогда испугался: «Засни я, вот были бы дела. Задавил бы, как пить дать, задавил...» Поэтому Володька не задумался над тем, откуда взялся в степи человек, а разозлился, нет, даже разъярился — выскочил из кабины на гусеницу и заорал:

— Чего встал на дороге? Чего прешь прямо под трактор?