Повести и рассказы - [39]

Резкая остановка разбудила обитателей домика — дверь распахнулась, в тускло освещенном проеме показались головы, и раздались обеспокоенные голоса:

— Что случилось, почему остановились?

Потапов спрыгнул на снег, подошел к человеку, застывшему перед радиатором трактора, о чем-то спросил; вернулся назад, к домику.

— Сергей Иванович, — обратился Потапов к директору, — это чабан Ташеев с первого отделения. У него с собакой беда — Самолет схватился с волками, и поранили его крепко, нужен ветврач.

— Наш еще позавчера уехал на Карасу, не дождешься, — директор слез с прицепа, походя потрепал чабана по плечу: — Здравствуй, Аманжол, — и склонился над санками, откинул полу тулупа и край ватного одеяла, ощупал: — Да-а, плохи дела... Как же ты так оплошал, Самолет?

Знаменитостью был в округе волкодав, многие чабаны завидовали Ташееву, что повезло ему на собаку. Потому-то еще раз огорченно выдохнул директор: «Да-а...» После короткого раздумья он предложил:

— Может, с нами поедешь в Денисовку? К вечеру доберемся, уж там-то его вылечат.

Под малахаем не видно глаз чабана, стоявшего боком к фарам, а левая щека, высветленная, белела от бахромы инея. Ничего не сказал Ташеев, молча поднял на руки тяжелый сверток и, грузно ступая, пошатываясь, понес его. Подбежал Потапов, хотел подхватить перед дверью, но тот не уступил ношу.

Фитиль в фонаре подкрутили, посветлело внутри домика. Старик-незнакомец суетился, отбрасывая из угла кизяк: «Ах ты, мать честная! Позавалили навозом — не повернешься... Клади сюда, к стеночке. Я уж перебьюсь». Чабан осторожно опустил сверток на пол, встал на колени, размотал кошму. Затаив дыхание все смотрели, как Ташеев укладывал собаку поудобней, как дрогнули его руки, оглаживающие ее голову, почти всю забинтованную. Пораненный Самолет, казалось, не дышал; неподвижное тело, недавно сильное и стремительное, сейчас беспомощно и истекает кровью — повязки набрякли.

Чабан скинул малахай и полушубок, провел ладонью по мокрому оттаявшему лицу, приник ухом к боку собаки.

В сумеречном свете фонаря ничего, как следует, не разглядеть и ни о чем не догадаться по согбенной фигуре, не увидеть выражения глаз Ташеева. Теплится ли искорка жизни в поверженном степном бойце? — а может, потухла, заледенела, стиснутая морозом, и парит она мигающей блесточкой над безжизненной равниной, пересекается ее беспорядочное движение с мириадами таких же ярких точек, а вместе растекаются они лунными бликами.

Неведомое и неумолимое почудилось за стенами домика, словно его обитателям открылась граница жизни, той жизни, в которой они, люди, исполняют свое предначертание: растут, работают, страдают, любят, размножаются. Человеку не дано смиряться со смертью, ибо он уже во многом сумел преодолеть свое животное начало, не способное ощутить грань между жизнью и смертью, и страх конца — есть отчаяние от невозможности обессмертить неповторимость бытия с его духом, мыслями, чувствами и опытом познания.

Поднялся Ташеев, постоял со склоненной головой и сел на лавку — прямо и неподвижно, зажав между колен руки с малахаем.

— Ну как? — спросил директор.

Старичок-незнакомец, на место которого уселся Ташеев, потоптался перед ним, взмахнул рукавами кожушка, хлопнул себя по бедрам, словно задиристый кочет, готовый к стычке:

— И-ишь истуканился, и-ишь молчи-ит! Людям скажи про собачку — жива или как? Э-э, что с тобой, азиатским человеком, попусту болталочиться...

Заткнув полы кожушка под поясной ремень, старичок также приложился ухом к собачьему боку и почти сразу же встал:

— Бьется сердечко, бьется! Реденько, тяжко, но бьется... У-у, окаянный, перепугал людей, — он погрозил чабану кулаком.

Зашевелились обитатели домика, повеселели. Старичок-незнакомец наскакивал на директора и возбужденно говорил:

— Полечить бы собачку, полечить!

— Чего прицепился? — отбивался директор. — Я не господь бог и не врач...

С самого начала пути, когда Тоня прилегла бочком на лавку, уютно положив голову на колени мужа, она не воспринимала окружающего: не было ни прошлого, ни будущего, а вокруг — настоящего, жила только теми минутами — осязаемыми, тягучими, которые обволакивали сознание и, будто неспешные часы, весомо и глухо отсчитывали их ход. Она со страхом ждала очередного удара, напрягаясь в предчувствии того непостижимого, что должно произойти; в теле, уставшем от ожидания, пульсировали жгучие сладостные точечки, а между ними протянулись нити, опутавшие, как паутина; нити вибрировали, по телу пробегали мгновенный жар и боль, Тоня погружалась в короткое, мучительно-прекрасное забытье. А вновь обретя сознание, она вдруг явственно чувствовала, как дает знать о себе новая жизнь — это на ней сошлись нити-паутинки, это ее любое движение отзывается в напряженном теле.

Будущего ребенка Тоня не могла представить живым карапузом с ручками-ножками, пухленьким или худеньким, мальчиком или девочкой. Она с жадным любопытством присматривалась к поселковской малышне, пытаясь угадать облик собственного ребенка, но отдельные, приглянувшиеся ей детские черточки никак не соединялись в определенный образ; был он еще призрачным, зыбким; однако уже ворочался во чреве, постукивая ножками. Она обмирала от счастья.