Повести и рассказы - [20]

Умывшись и переодевшись в чистое белье, чабан накинул на плечи безрукавку из овчины, сел за стол. Женщина тревожно следила за ним, и он сказал буднично, словно это само собой разумелось:

— Повезу Самолета в поселок к ветврачу. Может, выживет.

Сухое широкоскулое лицо чабана было застывшим, отрешенным. Он сидел, вытянув вперед темные натруженные руки, и сощуренными глазами сосредоточенно глядел на выскобленные доски стола. Женщина накрошила в чайник зеленого плиточного чая, выставила пиалу, сахар и лепешки. Покрывшись платком и надев полушубок, она пошла к выходу, попутно ухватила за руку парнишку и потащила с собой.

Чабан выждал, пока настоялся чай, наполнил пиалу. Он неторопливо пил, медленно пережевывая лепешку и откусывая крошечные кусочки топленого сахара. Выпив с десяток пиал, он почувствовал, как разогрелось его тело и покрылось испариной.

Вернулась женщина, встала у порога. Чабан, не оборачиваясь, спросил:

— Сколько зарезал?

— Тридцать четыре...

Он промолчал, по-прежнему — не мигая, смотрел в стол. Потом, свернув из обрывка газеты козью ножку, закурил, аккуратно стряхивая пепел в горсть руки. Накурившись, чабан поплевал на ладонь и загасил окурок; решительно встал и начал собираться в дорогу: надел кожаные, шерстью внутрь, штаны, поверх валяных ичигов натянул старые, не раз заплатанные валенки, облачился в полушубок, перепоясав его патронташем, и нахлобучил на голову огромный лисий малахай. Жестяную банку с куревом и кресалом положил в карман, закинул за спину ружье и, прихватив кошму, стеганое ватное одеяло и тулуп, толкнул скрипучую дверь, напустив в комнату клубы холодного морозного тумана.

На широких и длинных санках чабан расправил кошму, набросал на нее соломы, поверх соломы расстелил ватное одеяло и тулуп; принес собаку, бережно уложил и укутал ее со всех сторон, оставив отдушину для дыхания. Женщина вынесла небольшой брезентовый мешок с едой, помогла привязать поклажу к санкам.

Чабан постоял, будто собираясь с силами перед ночной дорогой, а путь неблизкий — до поселка пятнадцать километров. Он ничего не наказывал жене и сыну, сейчас слова были лишними, они сами знали, что нужно делать в его отсутствие. Годы, прожитые здесь, в степи, научили их многому.

Набросив веревку на грудь, чабан наклонился вперед и стронул санки. Широкие полозья проваливались неглубоко, пока тащить было легко. Но полна неожиданностей эта ночь, необъятна степь, крепок мороз, и что ждет путника — неизвестно. Женщина долго смотрела вслед мужу, пока не растворился он в темноте. Тревога сжимала ее сердце.

И снова — тишь, наверху луна катилась к горизонту, и облачка густели, уже почти не пропуская вниз бледное сияние. Округа наполнялась серой зыбкой дымкой, укрывающей и следы скоротечной схватки, и едва приметные отпечатки полозьев.

Глава вторая

Измучил сон Димку Пирожкова: сон тягучий, тревожный. Поначалу попал он в безбрежный фруктовый сад — от яблок, груш и слив трещали ветки, и Димка прямо-таки объедался, жевал и жевал, пряный свежий дух забивал нос и грудь. Вдруг из-за ближней яблони выглянул неулыбчивый Аверычев. Хоть и лето в саду, но напялил тот телогрейку и валенки, а в руках ладил ружье. И Димка знал, что в обоих стволах наготове патроны с солью. Ноги сами собой вывернули замысловатый пируэт и понесли из сада, от хмурого Аверычева. Конечно, будь Димка Пирожков постарше, посолиднее — навряд ли побежал. Никуда ведь не денешься, не спрячешься, если опознали в лицо. Но ему лишь семнадцать годков с хвостиком, а в этом возрасте тело думает порой быстрее, нежели голова.

Выбежал он на крутой берег — далеко внизу темная вода, и без раздумий сиганул в реку. В другой раз Димка поопасался бы прыгать с обрыва, но сейчас пуще всего он боялся Аверычева, и не столько ружья, а его сурового взгляда.

Уже в полете Димка испугался приближающейся воды и протяжно закричал: «Ма-а-а-ма!» — хотя почти не помнил ее, он же детдомовский, но никого другого не мог призвать на помощь. Нет у него ни родителей, ни братьев с сестрами, ни какого-нибудь родственника, даже на десятой воде с киселем; один, как перст, есть на белом свете Димка Пирожков.

С этим криком он проснулся — в холодном поту, сердце бьется часто-часто, трудно дышать. Мелькнула спасительная мысль: «Может, я и взаправду больной?» Однако тут же исчезла, и вернулся к Димке вчерашний стыд. Он заворочался на кровати, уткнулся лицом в подушку и почувствовал, как снова заполыхали щеки и уши.

Сумрачно в комнате. Снег за окнами отражал слабый лунный свет, но этой белизны хватало, чтобы темень в помещении поредела и все, что внутри, можно было разглядеть: посредине длинный стол с табуретками, высокий — почти до потолка — глыбистый печной обогреватель, четыре кровати, рядом с ними тумбочки.

Спали ребята, не подозревая о терзаниях Димки Пирожкова, а случившегося с ним забыть он не может. Вроде ничего особенно не произошло, обычное явление: Димка промывал в керосине клапаны и соскабливал с них гарь, когда подошел Аверычев и сказал:

— Сходи на помощь дяде Мише. У него напарник приболел...

Безотказным был Димка Пирожков. Особенно слушался Аверычева. Уважал он его и побаивался. Ведь еле упросил взять в ремонтники. Тот долго не соглашался. Действительно, зачем ему был нужен пацан, у которого трудовой стаж исчислялся полутора годами, ну и ремесленное училище. И без него хватало специалистов в совхозе, на целину понаехало много народу, слесаря-асы попадались.