Повести и рассказы - [19]

Тяжелым галопом вылетела на ближнее светлое пространство чабанья собака. На мгновение она замедлила бег, огляделась, и ее белое с рыжими пятнышками тело, свитое из мышц, словно брошенный камень, метнулось вперед, к волкам. Безводные степи, жара летом и обжигающий холод зимой, извечная борьба с хищниками закаляли предков этих собак, и передавались по наследству сила, выносливость, чуткость и злоба. Природа — терпеливый ваятель — трудилась столетия и вылепила совершенный боевой организм: массивную голову с широким черепом, тупую морду и сильные челюсти, короткую мощную шею, подтянутый живот.

Собака ворвалась в стаю и сбила ее в копошащийся клубок, покатился он по снегу, пятная его кровью и клочьями шерсти. Вот отстала волчица — перекушенное горло не держало голову, морда припадала к земле, передние лапы подламывались, а задние забирали вправо и описывали полукруг.

Хрип, визг, злобное урчание слышались в безмолвной степи. А сверху тихо светила луна, равнодушно взирая на смертельную схватку. Да, хоть и была защищена собака охранным ошейником с острыми шипами, она не могла долго выстоять против стаи. Надежда лишь на подмогу.

Успела подмога. Из саманного домика в одном исподнем выскочил чабан с ружьем в руках и патронташем на шее. Он громко закричал и выстрелил вверх. Рычащий клубок не распался, Чабан секунду помедлил и выстрелил в кучу яростных тел. Крупная картечь разметала стаю, оставив на снегу двух неподвижных хищников. Еще один волк волочил зад, пытаясь отползти прочь, скрыться в темноте, а трое уцелевших убегали в степь. Чабан с колена палил им вслед, но картечь уже не доставала их.

Пристрелив подранка, чабан мельком взглянул на собаку — она последней мертвой хваткой поймала волка за горло и не двигалась.

Из домика показались наспех одетые женщина и парнишка. Спеша к кошаре, чабан на ходу хрипло прокричал:

— Ильяс, неси фонарь! Чапигат, посмотри Самолета!

Парнишка вернулся в дом, а женщина направилась к собаке. Вытащив засов, чабан не открыл ворота — прислушался к звукам, доносившимся изнутри; снова зарядил ружье, резко распахнул одну створку ворот, отскочил в сторону и изготовился. В следующее мгновение он увидел почти у ног метнувшуюся из кошары серую тень. Ствол едва не коснулся крупного поджарого волка с овцой на спине, выстрел опалил ему шерсть — зверь молча перевернулся через голову и затих.

Парнишка принес керосиновый фонарь. Подкрутив фитиль, чтобы огонек горел поярче, чабан вошел в кошару. У него сжалось сердце — на полу валялись десятки зарезанных овец, горло у них было перехвачено аккуратным волчьим ударом.

Волоча по земле патронташ и ружье, чабан понуро побрел к выходу. Только сейчас он почувствовал, что замерз, было ему все безразлично, словно короткая схватка со стаей лишила желания жить.

Женщина безуспешно разжимала ножом челюсти собаки. В беспамятной злобе собака дергалась, крепче стискивая горло зверя. Чабан опустился на корточки, легонько погладил ее по голове, приговаривая: «Отпусти, Самолет, отпусти, все кончено...» Ласковый ли голос хозяина подействовал, или исчерпала она силы, но хватка челюстей ослабла. Молча повесив ружье и патронташ на плечо парнишки, чабан осторожно взял собаку на руки и тяжело понес ее в дом.

Женщина, подхватив фонарь, заспешила вперед: пятясь, подсветила в прихожей, а в комнате прицепила фонарь на крюк под низким потолком, постелила на земляном полу большую цветастую тряпку. Чабан опустил на нее собаку, взял с полки ящичек-аптечку и ножницы, приказал женщине:

— Разведи марганцовку, согрей воду и нарви чистых бинтов.

Он отстегнул охранный ошейник, отбросил его в угол, внимательно осмотрел собаку с одной стороны и перевернул на другой бок. На ней, казалось, не было живого места, но особую тревогу вызвали раны на животе, предплечьях и груди — глубокие, в нескольких местах вырваны куски мяса. Чабан выстриг шерсть вокруг ран и осторожно промыл их ваткой, смоченной в марганцовке. Глубокие раны он присыпал стрептоцидом, натуго перебинтовал. Сквозь бинты медленно проступали красные пятна.

Собака лежала неподвижно, лишь в редкий такт дыхания едва заметно поднимались и опускались бока. Пасть слегка оскалена, на крупные белые зубы вывалился язык. Небольшие круглые глаза открыты: остекленели и ничего не выражали — ни злобы, ни боли.

Глубоко задумавшись, сидел чабан возле собаки. Около плиты копошилась женщина — подбрасывала куски кизяка в топку. Парнишка забился в угол у двери, боялся пошевелиться. Это он проглядел беду — уснул на дежурстве.

Женщина тронула чабана за плечо:

— Умойся и переоденься...

Тот очнулся, посмотрел на нижнюю рубаху и кальсоны, запачканные кровью.

— Да-да, — сказал он и нехотя встал, стащил рубаху. Женщина поливала ему из чайника над тазиком. Чабан умывался и искоса поглядывал на собаку, словно не веря случившемуся и надеясь, что Самолет, верный и надежный помощник, вскочит, поднимет голову и глаза его будут преданно ждать приказаний. Трудно чабану без собаки, никак невозможно ходить за овечьей отарой. Теперь разве скоро найдешь замену, такие сторожевые овчарки — редкость.