Повести и рассказы - [14]

И эта привычная округа, вошедшая в плоть и кровь, как воздух, которым дышат люди и не замечают его, открылась Топоркову в своей красоте и нужности: в глубине Провала скрипела желна, и ее стон тоскливо раздавался окрест, будто плачет она; бесшумно прошелестела стайка уток, спешащих на кормежку к реке; небо — там, куда скользит затухающее солнце, — розовато-белое, оправленное в голубизну. Каждая травинка и листочек, звуки потаенной жизни, укрывшейся в чащобе, умещались в его сердце, и он обрадовался неожиданному открытию, уверовав, что стоит жить в этом прекрасном мире; а страдания, выпавшие на долю, есть цена, которой расплачивается человек за возможность понять и полюбить это.

Топорков забрел поглубже в лес, опустился на мягкий мох среди красных брызг брусники, лег на спину и бездумно смотрел вверх — в просветах между деревьями полоскались голубые лоскутки неба; проплывет над кронами облачко, и голубенькие лоскутки гаснут, вновь покажутся, как будто играют они в прятки.

Теплая земля убаюкивала, и потянуло в сон — так и остаться бы здесь, но шофер поборол дремоту и вскочил: надо ехать, а то из Провала уже холодило — скоро вечер.

С пологого холма деревня — как на ладони: вытянулась единственной улицей на обрывистом берегу — начиналась приземистым зданием с высокой трубой — это на отшибе кирпичный заводик. Людей на нем не видно, только автопогрузчик вилами поднимает площадки с горками кирпичей и укладывает на тракторный прицеп. Территория вокруг заводика, жухлая трава и кусты с редкой листвой — красные от мелкой кирпичной крошки и пыли, грязные.

Ближе к вечеру Заворово оживает: посреди широкой улицы, заезженной и истолченной, лениво бредут коровы и овцы, хозяйки, распахнув ворота, зазывают своих кормилиц-любимиц во двор; стелется над крышами дым из труб. Топорков сбавил скорость, засигналил — стадо нехотя расступалось перед радиатором, телята, шарахаясь в стороны, взбрыкивали. Женщины долгими взглядами провожали таксомотор, некоторые кричали что-то, но за гулом мотора ничего не было слышно. Топорков напрягся — безмятежность осталась позади, в лесу, он запрятал ее глубоко, словно утопил в глухой болотной мочажине Провала.

Метров за двадцать до сельсовета он остановил машину, прислонился к спинке сиденья, положил на баранку крупные руки — в ссадинах, почерневшие, и на миг смежил веки, надеясь, что когда откроет их снова, то не увидит людей, сидевших на крыльце и длинной лавке возле входа в сельсовет. Редко, но бывало — желающих в город не находилось, и сегодня он втайне ждал этого случая; Топорков грудью навалился на руль: «Чудеса лишь в сказке...» Высматривал знакомых, чтобы наверняка знать, к кому обратиться; признал мужчину с кокардой-листьями на фуражке — лесника Хлустова, оплывшую бабку Нюру с двумя вместительными бидонами; рядом с ней, согнувшись, покуривал чернявый жилистый мужик — плотник Тимоха, трое незнакомых парней с рюкзаками устроились на ступеньках — видать, туристы.

Не сидеть же вечно в кабине, нужно что-то предпринимать, а что — Топорков еще не знал, ведь ехать в город он нынче никак не может; из багажника достал тряпку, вылез на крыло и стал усердно протирать лобовые стекла, капот, изредка косясь на людей у сельсовета и чутко прислушиваясь к их разговору. А там завязалась перебранка. Тимоха, размахнувшись, выбросил окурок на дорогу. Бабка Нюра пихнула его локтем:

— Сиди, Тимоха, не вертухайся, а то бидоны опрокинеть.

— Их опрокинуть, — ввинтил один из парней, — что тебя повалить — силов не хватит.

— Цыц, молокосос, — огрызнулась бабка через плечо, — помалкивай.

В вечерней тишине любой звук слышен издалека, и шофер улавливал колючие слова:

— Лешку, глядь, того... не посадили за решетку. — Лесник сдвинул фуражку на затылок и почесал щеку, небритую, рыжую — как с налетом ржавчины.

— Лешку-то? Посадят или чего почище устроят! — встрепенулась бабка Нюра, обхватила бидоны, заерзала на лавочке, обращаясь к соседям. — Да нет таких законов, — твердила убежденно, — чтоб он за рулем... Приезжал каяться к Веселихе, тетка Марина выгнала и заявление в город настрочила про его фулиганство.

— Э-э, — протянул лесник. — Баба что хочешь натараторит: закон, закон! Видать, со сметаной на рынок собралась, вот и трепыхаешься — товар подпортится!

— Ты мне не указ и не тычь! — разбушевалась бабка.

Шофер слушал разгоревшуюся перепалку, она обжигала и щемила сердце, словно кто-то большой и неуклюжий забрался сапожищами в грудь и мнет, давит сердце безжалостно.

С крыльца гаркнул молодой голос:

— Бабка, уцепись-ка ему за щетину, скорее верх возьмешь!

Лесник погрозил нахалу кувалдистым кулаком. Бабка запричитала:

— Зубоскалы бесстыжие, антихристовы дети, чтоб вас...

Плотник Тимоха зло зыркнул на нее и шлепнул по необъятной спине — бабка икнула.

Топорков вытер тряпкой руки — каждый палец в отдельности; он напряжен, поэтому и движения его неловки, бочком приблизился к лавке, запнулся на мгновение и куда-то в пустоту — мимо людей — сказал:

— Я сегодня не поеду назад, завтра рано утром, — стащил с головы кепку, потные пряди слиплись в беспорядке, отчаянно дернулся долгим телом, повернулся к чернявому мужику. — Дядя Тимоха, подсоби, пожалуйста, бревна в срубе заменить, одному не справиться...