Повести и рассказы - [16]

Лицо бабки Нюры, еще несколько минут назад облыжное и упрямое, разжалобилось; комкая концы платка, она прошептала непослушными тряскими губами:

— Кабы раньше ведала, что ты, Анютка, горе мне накличешь... Пашка-то из-за тебя сбежал, не пошла за него замуж, он... и женился, и детей наплодил — назло...

— Не могла я, бабушка, не полюбила, а жить с нелюбимым — взвоешь, ведь сама меня научала, сама мне долю счастливую прочила. — Чарышева выпрямилась. — Только долю свою каждый человек по-особому понимает и ищет. Жизнь у Пашки не задалась от слабости, укрепила ж ее, не в обиду будет сказано, ты, бабушка, лишив его собственной воли, — оженила.

— Наша доля — божья воля, — потупилась бабка Нюра. — Шофера-то жалеешь, а Пашку... оттолкнула, его бы приголубила, глядишь и сладилась бы судьба у парня. Люди-то... все так — о себе забота.

— Неправда это! — Чарышева, беспомощно вскинула руки к груди; отвернувшись к потемневшему окну, лбом уперлась в стекло — оно не успело остыть, теплое, хотя уже вечер.

Как перед грозой бывает душно и пустынно, так и сейчас Чарышева провалилась в безвременное затишье; с трудом, из тайников памяти возникли картины прошлого, казалось, ничто не может потревожить их, даже и побуждений не было, чтобы ворошить забытое. Однако в жизни подстерегают разные случайности, и они вытягивают — звено за звеном — всю цепочку событий; разом очутишься в тех годах, среди тех людей — долго прятала бабка Нюра обиду и наконец ужалила больно, добралась в самое сердце.

— Не любил Пашка меня, — тихо сказала Чарышева. Она старалась сдержаться, но на язык просились горькие слова: — Что это за любовь, которая родила ненависть; любовь, пусть безответная, не пожелает кому-либо плохого...

Бабка Нюра неловко вылезла из-за стола, закрыв лицо ладонями, неуверенно направилась к выходу — ступала грузно; стыд окатил Чарышеву с макушки до пяток, враз протрезвела она и ужаснулась тому, что в сердцах наговорила. — Бабушка, постой! — Бросилась за ней, опередила и встала перед дверью, показнилась: — Прости меня за речи обидные, не вытерпела, ответила.

Уткнувшись Чарышевой в плечо, бабка плакала навзрыд — оплывшее тело колыхалось:

— Я не виню тебя, Анюта. Это я до старости скарабкалась, а утехи-то не нашла. Потому и к богу привадилась, боюсь к людям-то жалиться идти, ну как обсмеют, ему ж поплачешься — болячка на душе-то притихнет.

Чарышева, заправляя бабкины жиденькие пряди под платок, горевала чужой болью и не знала, за какой конец ухватиться, куда идти, чтобы отыскать начало всех начал: неужели нельзя, поняв, в чем дело, подправить человеческую судьбу...

— Пойду я, — отхлипалась бабка Нюра, напоследок, едва касаясь, ласково провела ладонями по груди Чарышевой, с мольбой глянула. — Не оббегай мой дом, Анютка, заходи кой-когда повечерять-то!

Отступив в сторону, Чарышева пропустила ее — понурившуюся, печальную, и, оставшись одна, сама закручинилась, что не сумела утешить человека, может, на ласку поскупилась? — однако не все так просто складывается, как хотелось бы: тогда согреешь остылое сердце, когда в собственном преодолеешь грань, за которой хоронится любовь и участие. А и вправду, за что она когда-то взыгралась на бабку Нюру? Ведь желала та ей счастья, пусть по своему разумению, но желала! — и сейчас будто ждала ласки — распахнула душу, изболевшуюся, одинокую; теперь не обойдешь знакомую избу, хоть и будет там нелегко.

Ее потянуло отсюда, из давно опустевшего дома, на люди; постояла на крыльце, вслушиваясь: вечерняя улица, жившая отголосками жаркого дня, наполнена глухими звуками, местами исчерчена пятнами света из окон.

За пожарным сараем и избой Веселовых — небольшой квадратный прудик со стоячей водой, поверху почти сплошь заросший кувшинками, в узеньких прогалах между ними отражаются редкие крупные звезды; кривая старая ветла с берега полоскала в нем концы веток, иногда поскрипывала — вздыхала по-стариковски. Чарышева сошла с тропинки.

Возле избы царило оживление — фарами подсвечивая таксомотор, Тимохина бригада махала топорами, протесывая бревна, суетился шофер, лопатой ошкуривающий очередную лесину; бабка Даша с Зиной сидели на лавочке в обнимку; толпа сгрудилась у забора — настороженная, неподвижная, и прибывала она, разрасталась; подходили, побросав домашние дела, новые люди — наблюдали за происходящим. Из клуба высыпала ватага парней и девчат — они шли, взявшись за руки, по всей ширине улицы и пели. У сходбища веселые голоса вразлад смолкли. «Кажется, вся деревня здесь собралась», — подумала Чарышева, оставляя укрытие и незаметно присоединяясь к односельчанам.

Но нет, ошиблась она, еще не вся. Молчаливая процессия обнаружила себя совсем близко: впереди вышагивала тетка Марина, за ней несли икону две верткие старушки, а остальные следовали попарно — в руках у них горящие свечи, прикрытые ладонями. Они попытались протиснуться к калитке, но мешали люди, сбившиеся плотно. Тогда верховодка повернула шествие в обход; возле сарая забор повален, и через этот лаз проникли во двор сначала тетка Марина, следом и другие старухи — прямо в свет фар.