Повесть об отроке Зуеве - [59]
Повалили из горницы, бежали к сторожевой башне.
— Сидорчук! — тихо позвал Зуев. — Обождать бы с пушками, а?
Атаман обернулся к Васе:
— Не можно ждать.
— Миром бы….
— Э, чего сказал. Они разве понимают русское слово?
К Зуеву подскочил белокурый казак — десятский — с полупудовыми кулаками. Был он изрядно во хмелю.
— Послушай, малый. Не встревай в наши дела.
Чудовищной своей массой возвышался над Васей, распаленный, дышащий перегаром.
Шумский взорвался, сон мигом слетел с него:
— Эй ты, белобрысый, не маши кулаком перед носом-то. А то ведь осерчаю. Дубина стоеросовая…
Десятский обомлел. При всех казаках, при атамане — да такими словами.
— У-у-убью… — Схватил табурет, занес над головой старика.
— Тих-ха! — крикнул Сидорчук.
Зуев понимал: взбешенные казаки способны сейчас на что угодно и уговоры — псу под хвост. Самое подходящее — уйти в сторонку. И в то же время знал: никогда себе не простит, ежели теперь, вот в эту минуту, свершится кровопролитие. Что могут самоеды со своими допотопными луками против пушек?
Они считают его за мальца. Ладно.
— Слушайте, чего предводитель наш скажет, — подал голос Шумский. — Небось не дурее вас.
Сидорчук был в нерешительности. Поди знай, кто этот приезжий. Птица, понятно, невелика, а все же…
— Послушай, малый, кто тебя прислал сюда? Ты кто?
— Держи! — Зуев сунул бумагу, полученную от Палласа.
Атаман развернул лист.
— Чего там сказано? — спросил десятский.
— Написано, чтобы господину Зуеву благоволено было чинить беспрепятственный пропуск на всех заставах. Императорская академия бумагу писала.
Зуев спокойно ждал.
— Так какие будут указания? — спросил Сидорчук, который из всей прочитанной бумаги только и уяснил одно слово — «императорская». Власть!
— Эх, атаман, какой я указчик? — Вася умылся ладонью, как кошка лапой. — Мой отец, если хотите знать, солдат Семеновского полка. Батя сказывал, какую присягу принимал: исправно делать, что воинские артиклы в себе содержат. И во всем поступать, как честному, верному, неторопливому солдату. Вон какие слова в присяге, их сам Петр писал. А вы? Пушку заряжай, пушку… А об том не помышляете, какое несчастие племени учините.
Тут послышался голос Вану:
— Не нада стрелять самоеда.
Зуев задумался.
— Вот что: где пленный самоед? А ну-ка сюда его.
Втолкнули скрученного веревками пленника. Тот набычился, ни на кого не смотрел.
— Эптухай!
— А, Васи…
— Так это вы бунтовать вздумали?
— Свой ясак дали в Березове. Говорят: давай опять. Старейшину Лопти убили… Теперь мы всех казаков побьем.
— Плохо говоришь, Эптухай. Вы побьете казаков, казаки побьют вас. Кто в тундре останется?
Зуев подошел к молодому эзингейцу, рассек стальным кинжалом веревки. Но тот упрямо твердил:
— Всех казаков побьем.
Десятский не выдержал:
— Тварь! — Могучим кулаком свалил на пол Эптухая.
Шумский кинулся в сени, смочил в бочке тряпку, вытер кровь на разбитом лице парня.
Зуев присел рядом.
— Всех казаков побьем, — шептал разбитыми губами Эптухай.
— Подымайся! — сказал Зуев. — К твоим пойдем.
Шумский схватил Васю за руку:
— Не пущу.
— Отстань!
— Сами замирятся.
— Нет, дядя Ксень, не замирятся. Вон у десятского какие кулачищи. Государственные…
— Богом молю.
— Уйди с дороги, крестный!
У проезжей башни на северной стороне крепости, где к бою готовились две пушки, Зуев взобрался на сторожевую вышку. Тотчас мимо уха прошелестели две стрелы.
— Эзингейцы-ы-ы! Это я, Васи. Из царского города. Иду к вам с Эптухаем.
Самоеды залегли за низкорослым березовым стлаником, саженях в пятидесяти от частокола.
— Вы слышите? Спрячьте луки.
Спустился вниз. Приказал открыть ворота. С непокрытой головой, в расстегнутом стареньком кафтане медленно, чуть пошатываясь, двигался к леску. Эптухай не отставал.
Шаман нисколько не удивился Васе.
— Лодка долго плывет, олень быстро бежит, — сказал Сила.
— Мы долго добирались до Обдорска, но вовремя подоспели. А то б вконец перебили друг друга.
— А русский дух велит грабить и убивать самоеда?
— Уходите скорее. Не ровен час, пушки казацкие заговорят.
— Они старейшину Лопти убили, — сказал Эптухай.
Эзингейцы обступили Зуева, глядели на него недоверчиво.
— Где ваши женщины и дети? — спросил Зуев.
— Там, — махнул за бугор Сила.
— Они ждут вас…
Зуев скинул на землю кафтан, лег на него, подогнул ноги.
— Я буду спать. Пусть и меня пушка убьет.
Подложил ладонь под щеку. Как он устал за это короткое пребывание в Сале-гарде.
Зуев видел, как на него шел разлапистый бурый медведь. Скинул шкуру.
«Где ты был, где ходил?» — спросил Вану.
И медведь голосом Эптухая ответил:
«По ручьям, по лесам, по болотам».
«Эй, Эптухай, я тебя сразу не узнал».
«Ты меня выручил, Васи. Пойдем к морю».
В руках шамана Силы сверкнул нож. Сила скинул маску — это был Шумский.
«Василий, не пущу, не пущу…»
«Уйди, мне надо к морю. Там белые медведи, белые гуси».
Шумский запел:
«Летят гуськи, дубовы носки, говорят гуськи: чокот, чокот, чокотушечки».
Эптухай подхватил за руки Зуева, и они вдвоем подпевали:
«Чокот, чокот, чокотушечки».
На небе вспыхнули яркие всполохи. Ударил гром. Эптухай что было сил крикнул:
«Солнце в море купается!»
«Отчего же треск?»
«Солнце ударяется об воду».
Зуев сказал:
На крутом берегу реки Хатанга, впадающей в море Лаптевых, стоит памятник — красный морской буй высотою в пять метров.На конусе слова: «Памяти первых гидрографов — открывателей полуострова Таймыр».Имена знакомые, малознакомые, совсем незнакомые.Всем капитанам проходящих судов навигационное извещение предписывает:«При прохождении траверза мореплаватели призываются салютовать звуковым сигналом в течение четверти минуты, объявляя по судовой трансляции экипажу, в честь кого дается салют».Низкие гудки кораблей плывут над тундрой, над рекой, над морем…Историческая повесть о походе в первой половине XVIII века отряда во главе с лейтенантом Прончищевым на полуостров Таймыр.
Эта книга является 2-й частью романа "Нити судеб человеческих". В ней описываются события, охватывающие годы с конца сороковых до конца шестидесятых. За это время в стране произошли большие изменения, но надежды людей на достойное существование не осуществились в должной степени. Необычные повороты в судьбах героев романа, побеждающих силой дружбы и любви смерть и неволю, переплетаются с загадочными мистическими явлениями.
Во второй книге дилогии «Рельсы жизни моей» Виталий Hиколаевич Фёдоров продолжает рассказывать нам историю своей жизни, начиная с 1969 года. Когда-то он был босоногим мальчишкой, который рос в глухом удмуртском селе. А теперь, пройдя суровую школу возмужания, стал главой семьи, любящим супругом и отцом, несущим на своих плечах ответственность за близких людей.Железная дорога, ставшая неотъемлемой частью его жизни, преподнесёт ещё немало плохих и хороших сюрпризов, не раз заставит огорчаться, удивляться или веселиться.
Герой этой книги — Вильям Шекспир, увиденный глазами его жены, женщины простой, строптивой, но так и не укрощенной, щедро наделенной природным умом, здравым смыслом и чувством юмора. Перед нами как бы ее дневник, в котором прославленный поэт и драматург теряет величие, но обретает новые, совершенно неожиданные черты. Елизаветинская Англия, любимая эпоха Роберта Ная, известного поэта и автора исторических романов, предстает в этом оригинальном произведении с удивительной яркостью и живостью.
В книге впервые публикуется центральное произведение художника и поэта Павла Яковлевича Зальцмана (1912–1985) – незаконченный роман «Щенки», дающий поразительную по своей силе и убедительности панораму эпохи Гражданской войны и совмещающий в себе черты литературной фантасмагории, мистики, авангардного эксперимента и реалистической экспрессии. Рассказы 1940–50-х гг. и повесть «Memento» позволяют взглянуть на творчество Зальцмана под другим углом и понять, почему открытие этого автора «заставляет в известной мере перестраивать всю историю русской литературы XX века» (В.
«…Я желал бы поведать вам здесь о Жукове то, что известно мне о нем, а более всего он известен своею любовью…У нас как-то принято более рассуждать об идеологии декабристов, но любовь остается в стороне, словно довесок к буханке хлеба насущного. Может быть, именно по этой причине мы, идеологически очень крепко подкованные, небрежно отмахиваемся от большой любви – чистой, непорочной, лучезарной и возвышающей человека даже среди его немыслимых страданий…».
Книга посвящена одному из самых деятельных декабристов — Кондратию Рылееву. Недолгая жизнь этого пламенного патриота, революционера, поэта-гражданина вырисовывается на фоне России 20-х годов позапрошлого века. Рядом с Рылеевым в книге возникают образы Пестеля, Каховского, братьев Бестужевых и других деятелей первого в России тайного революционного общества.