Повесть об отроке Зуеве - [53]
Мир для них прост и привычен, как чум. Пространство? Его извечно измеряют длиной пути, который без отдыха пробегает олень. Время? Оно определяется продолжительностью варки пищи в котле. Котел времени. Два котла времени. Три котла времени.
Но есть же в мире свои тайны, неподвластные уму человека? Есть. Об этих тайнах знают духи-кулли, единственные на земле ясновидцы и мудрецы. Их не проведешь. Все видят. Все рассудят. Все растолкуют. Излечат хворобы. Подскажут, когда косяк рыбы угодит в сети. Одним им известно, когда человек родится и когда помрет, когда молвит правду, а когда несет околесицу. Духи-кулли… Глаз племени. Ухо племени. Разум племени.
Поспела рыбная похлебка. Сила разлил ее по мискам.
Только теперь Зуев почувствовал, как проголодался. Ну, похлебка! Жирна, куски муксуна сочны, тают во рту.
Вася внимательнее всмотрелся в лица собеседников. Скулы пошире, глаза поуже; старички да старички. Вот и сейчас Сила, как обыкновенный, усталый от житейских тягот деревенский мужичонка, не скрывает своих печалей:
— Обманывают нас — и не верим. Кругом обманывают. Почему русские не уважают наших духов?
— Я уважаю чужие обычаи. У меня тоже есть свой дух. Это он меня сюда послал.
— Что твой дух в тундре не видел?
— Ничего не видел. Велел до моря идти.
Сила удивился:
— В царском городе моря разве нет?
— Там одно, тут другое.
— Это правда. Тут, у Березова, тепло, на Ямале холодно. Тут есть лес, на Ямале — одни болота.
— Вот видишь. А как через болота пройти? Потому и взял в Тобольске проводника.
Шаману нравится этот парень. Совсем не похож на большого начальника.
— У князя Меньшева на груди была тамга. У тебя тоже есть тамга?
— Орден? — Вася улыбнулся. — Нет у меня тамги.
— Почему царица не дала?
— А я ее и в глаза не видел.
«Врет, — думает шаман. — У всех больших начальников есть тамга».
Снимает с жерди бубен. Железные колечки глухо звякают. Прислоняет бубен к уху. И падает на шкуры.
«Точно в уме повредился», — отмечает Зуев.
Он ждет своей участи.
— Мой дух сказал, — говорит Сила, — чтобы я вывел тебя на берег реки, показать Чарас-Най. Чарас-Най всякий обман увидит.
— Кто Чарас-Най?
— Три дня подожди, узнаешь…
Все становище прослышало о луце из царского города. У него есть свой дух. Совсем молод парень, а, оказывается, большой начальник. Он не желает зла эзингейцам. Из чума в чум передавалось: он вовсе не собирается строить церковь. Правда или нет — скажет Чарас-Най.
За Васей и Петькой по пятам ходили маленькие эзингейцы. Казачонок в их кругу чувствовал себя совершенно свободно. Добрый нрав его сказался в желании обучить самоедских детей русскому языку.
— Береза! — тыкал пальцем в дерево Петька.
— Би-роса-а! — вопили эзингейцы.
— Елка!
— Ио-о-олкя-я!
— Дождь! — Петька тряс головой, приглаживал волосы, утирал рукавом щеки, брызгался речной водой.
— Дос-с-сь, дос-с-сь! — скакали вокруг Петьки счастливые дети и приглаживали волосенки, утирали рукавом лица.
Взрослые самоеды приглашали гостей в свои жилища, угощали морошкой, вяленой рыбой, березовым соком.
Пальцами указывали на север, не скрывая, что прослышали, куда пойдет луце.
— К морю! — подтверждал Зуев.
Показывали, как луце будет охотиться на севере, тянули воображаемые сети. Движения их были точны. Им самим нравилась эта игра. Взмахи рук, плечи были куда выразительнее слов.
Эптухай, гордый, что именно он привел молодого луце в становище, покрикивал на ребятишек, которые старались дотронуться до его гостя, донимали, вертясь под ногами. Ему тоже хотелось сделать Васе что-то приятное. Кто-кто, а он лучше всех знал русских. Особенно поражало, что русские купаются в горячей воде, моют белье в реке, носят ведра.
Эптухай метнулся в ближайший чум, выскочил оттуда с холстинным платком, повязал им голову.
— Смотри, как русская баба тряпки стирает в реке.
В глазах молодого охотника плясали чертики. Положил кривую палку на плечи, тряхнул бедрами, неторопливо, как бы под тяжестью коромысла с полными ведрами, засеменил к берегу. С самой серьезной миной на лице перебирал кучу воображаемого белья, полоскал в воде. Вальком колотил по белью, широко расставив ноги и изредка почесывая спину. С прищуром разглядывал на свет рубахи — нет ли где прорехи? Ай, яй, яй, цокал языком насмешник, совсем рубаха прохудилась у милого казачка. Во всю ширину плеч развернул порты. Повздыхал огорченно: совсем никудышное платье, дырки одни.
Сел на бережку рядом с ведрами, пригорюнился, подставив ладошку под щеку. A-а, русская баба! Долго ли умеет печалиться? Эптухай небрежно махнул на ведро с замоченными вещами и, гикнув, пошел выбрасывать коленца, да так лихо, точно всю жизнь прожил в деревне среди русских крестьян.
На дальнем конце становья эзингейцы плели из тонких ивовых прутьев корзины-ловушки для ловли рыб.
В чанах кипела береста. На севере, где нет леса, из связок хорошо проваренной бересты-тиски эзингейцы сделают покрытие для чумов. Плотная тиска лучше всякой рогожи и звериной шкуры защитит от дождя и ветра.
Крепкими, туго сплетенными жгутами талового лыка пятеро рослых мужиков вязали плот… У них были приплясывающие движения, они напевали — в этих звуках был тот особый лад, который отличает согласные выкрики бурлаков.
На крутом берегу реки Хатанга, впадающей в море Лаптевых, стоит памятник — красный морской буй высотою в пять метров.На конусе слова: «Памяти первых гидрографов — открывателей полуострова Таймыр».Имена знакомые, малознакомые, совсем незнакомые.Всем капитанам проходящих судов навигационное извещение предписывает:«При прохождении траверза мореплаватели призываются салютовать звуковым сигналом в течение четверти минуты, объявляя по судовой трансляции экипажу, в честь кого дается салют».Низкие гудки кораблей плывут над тундрой, над рекой, над морем…Историческая повесть о походе в первой половине XVIII века отряда во главе с лейтенантом Прончищевым на полуостров Таймыр.
Эта книга является 2-й частью романа "Нити судеб человеческих". В ней описываются события, охватывающие годы с конца сороковых до конца шестидесятых. За это время в стране произошли большие изменения, но надежды людей на достойное существование не осуществились в должной степени. Необычные повороты в судьбах героев романа, побеждающих силой дружбы и любви смерть и неволю, переплетаются с загадочными мистическими явлениями.
Во второй книге дилогии «Рельсы жизни моей» Виталий Hиколаевич Фёдоров продолжает рассказывать нам историю своей жизни, начиная с 1969 года. Когда-то он был босоногим мальчишкой, который рос в глухом удмуртском селе. А теперь, пройдя суровую школу возмужания, стал главой семьи, любящим супругом и отцом, несущим на своих плечах ответственность за близких людей.Железная дорога, ставшая неотъемлемой частью его жизни, преподнесёт ещё немало плохих и хороших сюрпризов, не раз заставит огорчаться, удивляться или веселиться.
Герой этой книги — Вильям Шекспир, увиденный глазами его жены, женщины простой, строптивой, но так и не укрощенной, щедро наделенной природным умом, здравым смыслом и чувством юмора. Перед нами как бы ее дневник, в котором прославленный поэт и драматург теряет величие, но обретает новые, совершенно неожиданные черты. Елизаветинская Англия, любимая эпоха Роберта Ная, известного поэта и автора исторических романов, предстает в этом оригинальном произведении с удивительной яркостью и живостью.
В книге впервые публикуется центральное произведение художника и поэта Павла Яковлевича Зальцмана (1912–1985) – незаконченный роман «Щенки», дающий поразительную по своей силе и убедительности панораму эпохи Гражданской войны и совмещающий в себе черты литературной фантасмагории, мистики, авангардного эксперимента и реалистической экспрессии. Рассказы 1940–50-х гг. и повесть «Memento» позволяют взглянуть на творчество Зальцмана под другим углом и понять, почему открытие этого автора «заставляет в известной мере перестраивать всю историю русской литературы XX века» (В.
«…Я желал бы поведать вам здесь о Жукове то, что известно мне о нем, а более всего он известен своею любовью…У нас как-то принято более рассуждать об идеологии декабристов, но любовь остается в стороне, словно довесок к буханке хлеба насущного. Может быть, именно по этой причине мы, идеологически очень крепко подкованные, небрежно отмахиваемся от большой любви – чистой, непорочной, лучезарной и возвышающей человека даже среди его немыслимых страданий…».
Книга посвящена одному из самых деятельных декабристов — Кондратию Рылееву. Недолгая жизнь этого пламенного патриота, революционера, поэта-гражданина вырисовывается на фоне России 20-х годов позапрошлого века. Рядом с Рылеевым в книге возникают образы Пестеля, Каховского, братьев Бестужевых и других деятелей первого в России тайного революционного общества.