Повесть о таежном следопыте - [45]

На сыром песке, между камней, — с них еще струйками стекала вода — ползали крабы, морские ежи, звезды, ворочались какие-то крупные оранжевые черви, копошилось множество всяких морских тварей, которых Спиридонов никогда и не видел.

Однако не было времени разглядывать этих удивительных, застигнутых отливом животных. Стараясь по возможности быстрее вести за собой тяжело навьюченную лошадь, он с невольной тревогой посматривал на зеленоватую громаду воды, которая, чуть покачиваясь, отступила сейчас от берега, но каждую минуту могла неожиданно ринуться обратно и поглотить его вместе с конем.

Он прошел уже более половины пути, как вдруг заметил, что пенистые гребешки небольших волн с глухим шелестом начали наступать на песок и безостановочно, неукротимо приближались к берегу.

Со скалы шумно сорвалась стая бакланов и низко пронеслась над морем. Спиридонов вздрогнул. Бакланы словно предупреждали о грозящей опасности.

Он быстро оглядел скалистый берег — нет, здесь негде спастись! Оставалось лишь разгрузить лошадь и попытаться на большой скорости проскочить изгиб берега. Он подвел коня к камням и поспешно стал его развьючивать, складывая мешки с солью на небольшом выступе скалы, откуда их можно было бы потом взять с лодки.

Конь, кося глазом на зашумевшее море, испуганно всхрапнул. Спиридонов, освободив его от груза, вскочил в седло и во весь опор помчал вдоль кривуна по дну, которое уже начало скрываться под водой. Брызги фонтанами взлетали из-под ног коня. Но с каждой секундой бег его становился все тяжелее, вода уже доходила до брюха. Неожиданно Спиридонов среди крутых прибрежных скал заметил небольшую тропинку — по ней, наверное, спускались к морю какие-то звери, может быть обитавшие здесь горалы. Вывести по этой звериной тропе коня казалось невозможным, но теперь это было единственным выходом. Едва лошадь напряженным рывком успела прыгнуть на камень, как подкатившая к берегу волна с глухим ревом обрушилась на скалы. Если бы она сейчас настигла человека и коня там, на песке, то, конечно, увлекла бы их в морскую пучину.

Вытирая холодный пот на лице и туго держа под узды тяжело дышавшего коня, Спиридонов с неприязнью смотрел на обманувшее его море.

С тех пор он не пытался больше ходить по обнажившемуся морскому дну.

— Ну его к водяному, это «ясное море», — говорил он Капланову, — я человек не морской, а таежный. Тайга для меня — дело понятное. Здесь я все могу рассчитать как оно следует.

— Все? — усмехнулся Капланов, — а в тигра стрелял — тоже рассчитал?

— Ну, что вы, Лев Георгиевич, — смутился Спиридонов, — какой же тут расчет, когда я вплотную на него напоролся? Только больше этого не будет…

«С такими людьми, как Спиридонов и Козин, — думал Капланов, — можно здесь работать. Они грудью встанут на защиту природы. А они ведь только рядовые лесники».

Но ему вспомнились другие люди, и он невольно нахмурился. Эти люди тоже работали в заповеднике, однако их хотелось назвать не друзьями, а врагами природы.

Таков был работавший здесь одно время начальник охраны. Вместо того чтобы налаживать охрану заповедника, он часто отвлекал лесников на всякого рода личные поручения — свои и директора. Сам же бездельничал и, мало того, покрывал браконьеров.

К подобным людям Капланов был всегда непримирим. Однажды, когда ему очень нездоровилось, — болезнь приковала его в таежной избушке к постели — он с досадой записал в своем дневнике: «Если теперь я помру, самое обидное будет в том, что не при мне вышибут из заповедника этого негодяя…»

Но все же научные сотрудники в конце концов настояли на увольнение нерадивого начальника охраны.

Установив, что в обходе Спиридонова тиграм грозит опасность, Капланов решил сходить в село Великую Кему, где жили охотники, чтобы попытаться их убедить не трогать перекочевавших на Кему зверей.

Когда тигрица увела свой выводок в горы, он направился в село, лежащее на левом берегу реки, там, где река впадала в море.

В Великой Кеме жило несколько удэгейских семей, а также русские староверы-кержаки.

Капланов остановился у охотника Никиты Куликова. Об его меткой стрельбе ходила слава: говорили, что левой рукой он бросал вверх камень, а правой стрелял в него из ружья и всегда попадал. Это был истинный русский богатырь — рослый, широкоплечий, с русой бородой и голубыми глазами. Он чем-то сразу располагал к себе. Его считали «холодным старовером», то есть неверующим.

У него оказался гость, некто Зуйков, приехавший сюда по каким-то делам из южной части Приморья. Он был плотен, коренаст и выглядел старше своих сорока пяти лет. Капланову сразу запомнились его быстрые зоркие глаза, слегка длинноватый нос с резким вырезом ноздрей, глубокие складки на щеках, округлая рыжеватая борода. У Зуйкова были медленные, рассчитанные, какие-то вкрадчивые движения.

«Уверенный в себе и, видимо, напористый человек», — подумал о нем Капланов.

Хозяйка, молодая красивая женщина, подала на стол медовуху.

— Божий квасок, — угощая, сказал с усмешкой Никита, — пейте, гости, на здоровьице. Пейте, не побрезгуйте, Левонтий Григорьевич, — обратился он к Капланову, так его обычно называли жители Кемы. — Древний наш кержацкий напиток. Шибко пользительный!