Повесть о светлом мальчике - [55]

Однажды я делал обычный «разнос» своим проводникам: махал плетью, кричал громко, рассказывая по-тувински, куда, каким путем надо теперь вести русских.

Но главный их не верил уже в то, что я ругаюсь всерьез, и вообще мне не верил. Он подозвал меня и сказал об этом. Тут я захохотал так громко, что они все оторопели, потом стал сразу злым и серьезным и сказал, что если они мне не верят, пусть ищут другого проводника, а с меня хватит! Слез с лошади и сел в снег. Тогда они снова принялись уговаривать меня не сердиться, хвалили меня и напоминали, как хорошо они меня вознаградят, когда дойдут до места.

Долго ли, коротко ли, но в конце концов мы вышли к Суг-Бажи, и тут впереди раздалось несколько выстрелов, показался небольшой отряд красных, который тут же, после небольшой схватки, отступил. Головные отряды белых рванулись следом, а я — к чему мешать моли, которая рвется к огню, — от греха подальше, перешел в хвост обоза. Там были только женщины, дети да больные солдаты — плачевная охрана! А охранять там было чего: столько возов со всяким богатством, с военным снаряжением, с разной поклажей.

И вдруг со всех сторон замелькали конники, раздались вопли и стоны перепуганных людей, ржанье лошадей, выстрелы. Я еще не кончил молитвы, как весь этот великий кочующий аал обрел хозяина. Люди, верблюды, лошади со всем грузом оказались под надежной охраной красных партизан. Под их охрану попал и я. Мне не сделали ничего плохого, только велели ехать вместе со всеми и спросили, кто я такой. Я объяснил, что проводник, что это я, собственно, привел им в руки все это богатство. Но долго им со мной толковать было некогда, пленные все прибывали — думаю, больше трех тысяч человек захватили тогда красные. В перестрелке был убит главный начальник этой злополучной армии генерал Казанцев. И еще было несчетно убитых.

Вся эта толпа напоминала большую партию быков, закупленных русскими купцами у тувинцев для перегона в Кяхту. Я глядел на убитых и раненых и молился про себя: «Оше хайракан, дай боже, чтобы все грехи отошли от меня подальше, ведь это я на головы белых накликал кровь! Может, все их проклятия на мою голову теперь обрушатся, и суждено ей за это слететь, как осеннему цветку чертополоха?.. Крыльев у Тарачи нет, он пленник. Война есть война. В эту горячую пору человеческая голова падает с плеч гораздо легче, чем с елки шишка».

Вскоре той же длинной вереницей, но под конвоем красных проследовали мы по направлению Белоцарска[8]. Когда мы прибыли на место, всех нас разделили на небольшие группы и посадили под стражу. Больше двух месяцев я просидел в тюрьме вместе с белыми. Их водили на допросы часто, меня не вызывали ни разу. Постепенно арестованных становилось все меньше — видно, получали кто что заслужил, — я же все сидел. Русского языка я не понимал, и потому был в камере совеем одинок — только и мог что вертеть головой, ловить ушами их непонятные слова да бегать глазами по лицам…

Выручила меня, как всегда, удача. Когда меня все-таки вызвали на допрос, в эту же комнату привели белого офицера на очную ставку. Едва он меня увидел, как начал ругаться и плевать, крича, что я главный виновник и нарочно завел их в ловушку. Тогда красный командир сказал: «Этот бедняга пострадал напрасно. Он не только не виноват — наоборот, он нам помог сильно!.. Теперь уже тепло на дворе, ехать домой ему жарко будет. Дайте человеку нужную одежду, коня и отпустите с благодарностью…»

Тут перед мужчинами появились большое деревянное блюдо с дымящейся бараниной, суп и большой медный чайник с зеленым чаем. Тарачи и дядя Мукураш принялись с аппетитом есть, а я побежал к дружкам передать им рассказ Тарачи и поделиться своими мыслями про красных и белых.

БЕСПОКОЙНЫЕ ВРЕМЕНА

В такие беспокойные путаные времена у кочевников есть преимущество: они могут вдруг исчезнуть со всем своим хозяйством, со скотом и семьями. А на прежнем месте останется лишь черное место от стоянки. Сегодня живут в Западном Амыраке, завтра окажутся на вершине Таннуольского хребта, через день, глядишь, раскинули стойбища где-нибудь в тихом логу Овюрского Амырака.

Вот и я встретил весну 1921 года в Овюрском Амыраке. Эта весна для овюрцев оказалась нелегкой, голодной. Мужчины и верховые лошади исчезли из аалов. Порой, правда, они приезжали к своим семьям ночами, тайно, так что даже соседи не замечали. Чем они занимались на стороне, никто не знал.

Иногда вечером мужчины сидят преспокойно, ведут неторопливую беседу, а назавтра и след их простыл, словно и не бывали совсем тут. Хорошо, если хозяин юрты появится через несколько дней или через несколько месяцев. А бывало, и вовсе не возвращались или возвращались, но в таком виде, как бывает скотина, каким-то чудом отбившаяся от волков, когда, истекая кровью, добирается до своего стойбища, а добравшись, даже стонать вслух боится.

Вдруг давно знакомые люди сделались совсем непохожими на себя, будто это и не они вовсе. Смотришь, таскают постоянно за собой ружья, а разговор ведут словно бы и на нашем языке, да ничего не понять из отрывочных таинственных фраз. Разговор этот скорей напоминает пулю, загнанную в ствол, готовую к выстрелу. От коновязей далеко не отходят, всегда куда-то торопятся, скрытничают, настороженно оглядываются. А если уж сядет на лошадь, то словно птица вспорхнет, карьером помчится, а когда подъезжает к своему аалу, так, словно волк, осторожно подкрадывается, долго всматривается в каждого человека и в каждый кустик. Но большей частью сидят они где-нибудь на высоком месте, будто беркуты высматривают добычу.