Повесть о светлом мальчике - [47]

— Это мое последнее человеческое слово к вам. Теперь мы на всю жизнь враги. А приближаться ко мне не советую, вон живой человек лежит, — закончила свою речь Долбанма, указав на меня.

После этого разговора муж Долбанмы в юрту к ней больше не заходил, даже в аале стал редким гостем: пьянствовал где-то в дальних аалах у родни, а про Долбанму говорил всем, что она глупенькая и ему на нее смотреть противно. Мы с Долбанмой радовались, а родственники мужа жалели бедную невестку.

В конце концов у меня здесь появились неплохие товарищи, я пас с ними лошадей, а ночами ездил в соседний аал на камланье шаманов — там обычно собиралась молодежь. Однажды вечером несколько девушек нашего аала пошли в лес за хворостом. С ними отправились и мы с Долбанмой. Тут впервые Долбанма запела. Я радовался, слушая ее, и горевал одновременно — уж очень грустные выбирали девушки песни. Когда кончили петь и утерли слезы, одна из девушек вдруг сказала:

— А что ты боишься? Раздуй кузнечным мехом свой халат на лихом коне — да домой, к маме!

Эта мысль запала в голову Долбанме, и я, конечно, стал помогать ей. Без особого труда я сговорился с одним пареньком. Он согласился поймать, в степи наших лошадей и отвести их незаметно в лес. Я же тайком притащил туда седла.

В этот вечер Долбанме долго пришлось развлекать гостей, пока, наконец, они, заметив явно сонливое состояние хозяйки, не ушли. Долбанма быстро уложила все вещи в переметные сумы, и мы отправились.

Когда мы вошли, наконец, в лес, то совсем задохнулись от волнения, хотя нас никто еще не хватился, да и не мог хватиться до завтра. Я перекинул сумы за седло, крепко привязал их, и мы тронулись. Лошадь Долбанмы я держал за недоуздок, боясь, как бы нам не потерять друг друга в лесной чаще и темноте.

Миновав лес, мы пустили лошадей на полную рысь. Те, видно, тоже почуяли, что мы тайно скрываемся и спешим домой, они бежали дружно, без понуканья, ступали легко, словно ситом сеяли. Было тихо, только бусы да разные украшенья Долбанмы приглушенно перешептывались между собой да еще наши стремена, касаясь друг друга, тоненько звенели. Иногда какая-нибудь одинокая звездочка, отбившись от других, стремительно летела вниз, и мы дружно взглядывали на небо. Чем дальше мы отъезжали от аала, тем больше успокаивались сами и лошадям давали роздых, пуская их то рысью, то шагом. На душе у меня становилось все легче и радостней, будто, едва мы доедем до родного аала Долбанмы, все ее страданья кончатся и она снова станет не невестой, а просто девчонкой, подружкой, участницей наших общих игр. А то, что осталось позади, забудется, погаснет, как лесной пал, растает, как дурной сон.

Я ехал и пел: «Она родилась в чужой юрте, у незнакомых мне людей, почему же теперь она стала для меня моей душой и сердцем?..»

БОЛЬШОЕ СУДИЛИЩЕ

Слишком уж много удивительных событий стало происходить в наших краях, люди не успеют одно обсудить, а тут еще что-то случается, да такое, что кожа на спине ныть начинает, а глаза косят в сторону гор и леса — не уехать ли от греха подальше?.. Не успели как следует обсудить побег Долбанмы от нелюбимого мужа, как новые вести приносят путники. Теперь говорят, что в Овюре скоро начнется большое судилище. Из Улястая прибывают большие чины судить тувинских конокрадов, а вообще-то все это задумано, чтобы свести счеты с теми, что на полевых работах прошлой осенью и весной очень язык распускали. Будто бы против них и свидетели имеются.

Близлежащим аалам предстояло обеспечить всю массу чиновников жильем и пищей. Иные предусмотрительные араты постарались откочевать подальше, чтобы не оказаться в числе обслуживающих. Особенно торопились те, у кого были красивые дочери или молодые жены. Оставаться с ними неподалеку от похотливых и вечно полупьяных чиновников было опасно.

Надо сказать, что повод для судилища имелся: случаи ловкого конокрадства, конечно, бывали. У нас в Овюре были храбрецы конокрады, например Орус-Хунду, Хорлу-Хунду. Они уводили коней у чиновников и китайцев почти в открытую — их лихой нрав и бесстрашие были известны широко в округе. Предателя они могли просто убить.

Мы, мальчишки, ждали начала большого судилища с нетерпением, подслушивали разговоры взрослых, бегали на место судилища. Там уже были поставлены новенькие юрты и начали съезжаться чиновники.

Мне пришлось быть свидетелем, как в соседний аал приехал важный чиновник, по имени Шавыра. О-о, как его встречали там! Низко кланялись, ухаживали, зарезали барана, сварили свежей араки. А за спиной со страхом говорили о его жестокости, называли «злоглазым», кровопийцей, предсказывали, что ждет Шавыру «черная смерть», ибо «чаша зла переполнена».

Шавыра вел себя нагло, кричал, указывая ложечкой табакерки на молодую невестку хозяина юрты.

— Это чье украшение кровати? — и ржал, словно застоявшийся жеребец.

Молодая женщина убежала, а хозяин юрты как мог спокойно объяснил, что у нее уже трое детей и она пошла кормить грудного. При этом он с низкими поклонами налил в чашу араки и, упрашивая «откушать», подал наглецу. Шавыра забыл про невестку, но случалось, что подобная низкая мысль западала ему в голову, тогда он выгонял мужа из юрты на всю ночь пасти овец, а молодую жену заставлял себе прислуживать.