Повесть о светлом мальчике - [39]

— Ну и черт с ними, кому ты это все рассказываешь! — заворчала сердитая старуха и, выхватив изо рта у старика длинную трубку, жадно затянулась дымом.

— Трудные времена настали! — продолжал, не слушая, старик. — Вон, видите, степь засеяна хлебом? Эта пашня полита потом и кровью тех, кто убежал отсюда с криком и плачем. Теперь для них осталось одно только — голодная смерть.

— Подумайте об этом, а после попробуйте хоть одну жженую горошину в рот положить! — пригрозила нам старуха и дернула мужа за рукав. — Давай дальше откочевывать, а то последние четыре козленка ноги в горячую золу сунут — покалечатся. И чодуровскую (так у нас произносилось имя Федор) кошку прихватим, не то сдохнет от голода.

— У нас тут друзья были, — продолжал жаловаться старик. — Чодур, Иван, Мачилей… Наши ребятишки вместе играли, выучились по-русски и по-тувински. Внучка моя Хорлучек о друзьях плачет, кричит: «Поедем туда, куда они откочевали». Мы-то, бедняки, прижились возле русских. И чего скрывать, научились кое-чему у них, дрова на зиму заготовлять даже стали! Осенью на их полях остатки картофеля выкапывали, табачные листья тоже оставшиеся обирали… У них даже серу лиственничную на хлеб обменять можно было!

— А их женщины как помешанные работали! — подхватила старуха. — Ведь большинство русских бедняками приехали, даже собаки не было. За вымя взять бы — коровы нет, седло положить бы — лошади нет!.. Земля богатая тут — они и обжились, а теперь снова…

Старики, не попрощавшись с нами, двинулись дальше, а мы с Чымчаком постояли еще немного, глядя на пепелище, а потом пошли к своему бычку и поехали, так и не «положив в рот жженой горошины». Какой-то суеверный страх взял нас.

Осень была прекрасной. Оставленный русскими улуг-шольский хлеб всех поражал своей тучностью. Вот в это время у нас в Амыраке и появились китайские солдаты. Взрослые это восприняли как удар молнии, а нам, мальчишкам, было только любопытно вертеться возле них, разглядывать их серые, как стволы осин, гимнастерки, шлемы с козырьками, точно нос у сома, веера из какого-то белого мягкого шелка, которыми они постоянно отмахивались от комаров и мошкары. Слушать непонятную речь: конг-конг-конг — точно ботало гудит на шее коровы.

В наших аалах китайцы появлялись в сопровождении какого-нибудь тувинского чиновника, который следовал за ними так же неотступно и изгибался так же послушно, как собачий хвост. Гости эти жаловали не во всякую юрту, а в те, что побогаче. Если же подъезжали к сереньким юртам, то, не спешиваясь, заглядывали в дверь и отдавали приказания: хлеб ли полить, коня ли постеречь, изгородь ли починить. У некоторых наших девушек вдруг появились подарки: серьги нетувинские, колечки, платочки. О таких девушках скоро стали петь частушки непристойные, особенно усердствовали мы, мальчишки… «Китайский шелк облиняет — кто потом его наденет? Девичья краса опозорена — кто потом рядом сядет?»

Правда, если, случалось, «мирные» китайцы женились на тувинках, то этому не противились, а считали за честь, даже приданого больше давали.

Так вот, скоро наши тувинские чиновники стали сгонять народ на уборку улуг-шольского хлеба. «Послужить солдатам Ян Чи-чао наша священная повинность!» Будто кедровки во время лесного пожара, метались чиновники на своих лошадях, земля под ними горела, на спинах людей плетьми костры разжигали.

Открыто роптать люди боялись, но про себя все шипели, точно перекисший кумыс:

— Пусть чужие собаки дерутся, а мы при чем?.. Между двух огней сидеть — оба крыла спалишь… Одновременно ревут от голода белый и желтый медведи — беда!.. И нам всем голодать…

Скоро тем не менее улуг-шольское море хлебов окружили голые человеческие спины, задымились костры. Между этими кострами метались чиновники с криками: «Давай, давай! Скорей!» Их ременные плети были окровавлены.

Люди жали гоминьдановцам хлеб, а на их собственных полосах хозяйничали птицы. Бывало, на десятину сгоняли по сорок-пятьдесят мужчин — двух трубок выкурить не успеешь, как они оказывались на том конце полосы. Случалось, сам министр Ян приезжал полюбоваться такой работой и, хваля, сравнивал работающих с пожаром во время ветра. На вспомогательных работах тоже приходилось торопиться под плетьми чиновников. Вязали снопы, тащили на ток, обмолачивали, сносили в амбары и сухие ямы: ни одно зернышко этого урожая не должно было миновать амбары Ян Чи-чао.

«Чужая земля неровная — споткнутся, чужая еда с проклятьем — подавятся», — говорили люди.

Зимой все вроде бы утихло, и народ немножко успокоился, но едва желтая весенняя вода наполнила поливные канавы, китайцы появились снова.

На полях шла подготовка к севу. Тут поливают, там перепахивают пар, чтобы закрыть послеснежную влагу, дальше выжигают сорную траву, а мальчишки на ездовых быках вовсю заливаются песнями, соревнуясь с жаворонками.

Мы с дядей Баран-оолом, после того как я полил целый шан земли, впрягли в плуг синего и белого быков и начали пахать. Лемех у плуга был железный — я разыскал его на русском пепелище, — привязанный к основе веревками и проволокой. Плуг скрипел на все лады, но мы весьма гордились этим сооружением, ведь обычно у нас пахали деревянными сохами. Однако пахал он неровно. Там, где земля была полита хорошо, лемех глубоко уходил в почву, и оба быка натужно дергали, стараясь вытащить плуг. Вытащат — плуг скребет землю поверху, а дядя орет, чтобы я бил быков, не давая им передышки. И только, когда дядя подлаживал лемех, можно было остановить измученных животных. Они стоят мокрые, вывалив языки, дышат, колыхаясь всем телом, точно палка в струящейся воде.