Повесть о славных делах Волли Крууса и его верных друзей - [19]
Хорошо, хоть Андрес, кажется, по-человечески относится. Рауль очень боялся, что и он и рыжий Круус изведут его насмешками. Но Андрес все-таки хороший, заботливый…
— Ты поймал блоху? — спросил заботливый Андрес, заметив, что Рауль воткнул лопату в землю и внимательно разглядывает собственную ладонь.
— Нет, понимаешь, вот тут пузырь какой-то…
Андрес посмотрел на его ладошку, пощупал своей огрубевшей рукой и быстро поставил диагноз:
— Ничего особенного. Волдырь. Поработаешь — еще не то будет.
— Знаешь, это больно…
— Да. Бывает. Но потом пройдет. Зато ты можешь гордиться: ведь это… Ну, одним словом, мозолистые руки. О них стихи можно писать!
И Андрес решил на самом деле написать такие стихи.
Когда начало смеркаться и ребята разошлись по домам, он отправился в класс и уселся за парту.
Вместе с ним выпускать стенгазету пошли Юта Каэр и Айме Силланди. Но Юта быстро переписала заметки и ушла. Андрес остался вдвоем с Айме: она рисовала заголовок, а он мучился над стихами, для которых уже было оставлено почетное место рядом с передовицей, написанной самой пионервожатой.
Стихи не получались. Андрес писал, зачеркивал, опять писал… Выходили корявые строчки:
Невкусное какое-то слово: «измозолим». Как комар пищит: «из… моз…». И кому это нужно — измозолить руки? Всё должны делать машины. Вот пионеры пустят свою электростанцию и заставят машины строгать, пилить, показывать кино, делать любую работу!
У Рауля волдырь просто с непривычки. Ничуть это не почетно. Вот у самого Андреса мозоли настоящие! И у Айме тоже, наверно. Сколько она делает разных дел!..
Склонившись набок, Андрес вытянул шею и заглянул, какие разные дела делает Айме сейчас.
Айме рисовала пионерку-отличницу. Отличница твердо стояла на очень прямых ногах, в правой руке держала раскрытый дневник с круглыми пятерками, а в левой — букет невиданных цветов. С каждой секундой отличница становилась все прекрасней: вот Айме посадила ей красную капельку рта… Вот пионерка стала черноглазой, черноволосой…
Андрес перевел взгляд на художницу. Нет, сама Айме вовсе не такая. Волосы куда светлей и совсем гладкие, рот побольше, а глаза синие-синие. Но Айме тоже, оказывается, красивая! Очень! Даже красивее отличницы, которую она нарисовала. И как он раньше не замечал, что Айме такая красивая?
Как хорошо вот так сидеть и смотреть на Айме! Любоваться ею. Ничего не делать, ни о чем не думать, просто тихо-тихо сидеть и смотреть на нее… Так тихо сидеть, чтобы слышать, как шуршит бумага под ее рукой и как стучит сердце — его, Андреса, сердце!
Он так долго смотрел на Айме, что та почувствовала его взгляд и обернулась.
— Что ты на меня уставился? — удивленно спросила она.
Андрес, глуповато улыбаясь, молча смотрел на нее.
— Какой ты смешной! — сказала Айме. Потом хмыкнула и снова взялась за кисточку.
Это было обидно. Андрес вздохнул — глубоко-глубоко, как на физкультуре. Схватив карандаш, он написал:
От собственных стихов Андресу стало еще горше, и он рассердился. Бесчувственная эта Айме. Ей человек вдруг стихи посвятил, а она хоть бы что! Вот дернуть бы ее за кудри русые небось почувствовала бы!
На Айме он больше не смотрел. Поэтому и не видел, что его подруга как-то уж слишком старательно склонилась над рисунком… Щеки у Айме всё розовели, а уши стали прямо-таки красными. Зато щеки своей отличницы она красила в зеленый цвет — и не замечала этого!
Наконец Айме подняла голову. Даже издали было видно, что Андрес пишет стихи: на страницу выбегали ровные коротенькие строчки. Айме протянула руку:
— Дай прочитать!
Андрес рванулся в сторону, схватил листок со стихотворением и, комкая, прижал его к животу.
— Не смей! — закричал он. — Этого тебе нельзя, понимаешь?
— Что с тобой? — испуганно спросила Айме.
Андрес стоял перед ней взъерошенный и сердитый, с надутыми губами. Сейчас над ним можно было бы посмеяться, но Айме почему-то не хотелось этого. Ей хотелось понять, что с ним случилось. И она повторила, хотя снова не получила ответа:
— Андрес, что с тобой?
А за окнами уже совсем стемнело. Медленно, словно нехотя, с неба упали первые капли затяжного осеннего дождя. Деревня засыпала.
И в одном из домов, в своей постели, удивительно крепким сном спал усталый Рауль Паю, который еще несколько дней назад так искренне жаловался маме на бессонницу.
Глава двенадцатая, в которой лопается терпение
Вторую неделю подряд шел дождь.
Не то чтобы он лил без остановки — нет, иногда он стихал, даже прекращался, — но тучи оставались висеть над головой и через час-другой опять начинали ронять на землю быстрые мелкие капли.
Котлован стал некрасивым. Глинистые стены намокли и облезли, по ним сочилась вода. Глина прилипала к лопатам. В мокрой глине увязали ноги.
Чтобы вода из котлована вытекала, юные строители прорыли канаву до самой реки. Грязная, мутная вода сначала весело побежала по канаве. Но потом глинистые стенки начали обваливаться, дно канавы заплыло, и вода потекла лениво, еле-еле.
Волли взялся расчищать канаву, потому что здесь вода все же двигалась и возиться с ней было не так нудно. Но что там Волли! Теперь и у самого Андреса Салусте не было прежнего задора! Даже ему становилось не по себе от одного вида котлована.
