Повесть о художнике Федотове - [58]

Недавно еще он, художник Александр Андреевич Иванов, после двадцативосьмилетнего отсутствия приехал сюда на пароходе.

Прошла весна, открылся Исаакиевский собор. Александра Иванова не пустили на открытие: коменданту не понравилась борода.

На белой стене большого зала Зимнего дворца повесили его огромную картину – результат двадцати восьми лет труда. Картина тоже не понравилась.

Белые стены, потолок с позолотой, блестящий паркет странными бликами осветили его картину.

Вот и сейчас висит картина там, за окнами, куда нельзя прийти без разрешения.

Десять с половиной аршин длины, семь с половиной аршин высоты тщательно выписанной живописи. В глубине картины – серо-синяя долина с садами, на зрителя через гору идет человек; на первом плане вдохновенный пророк произносит речь, еще ближе – люди; около Иоанна Предтечи, худого и истощенного, два апостола – Иоанн и Андрей – и несколько сзади – Фома, который уже сомневается. Стоят они все у берега Иордана, в котором многие только что крестились. У некоторых озноб от холодной воды. Раб вслушивается с улыбкой и слезами. Старик опирается на руку молодого, чтобы встать; отец надевает платье, а сын смотрит не на него, а на Иоанна. Сзади группа фарисеев, воин с лошадью.

Человек, идущий через гору, одинок, грустен; смысл картины теперь ясен: новое приходит непонятным, властители и судьи не видят и не принимают его.

«Картина не нравится», – сказал его императорское величество государь Александр Второй, который долго был наследником, выращивая усы и бакенбарды для монетного чекана, а сейчас учится произносить быстрые и категорические слова.

Государь смотрел на картину после блеска Исаакиевского собора, после парадов: сразу про картину пошел слух, что она пестра и по подбору красок напоминает гобелен.

Теперь торгуются – дают за нее десять тысяч рублей. Рама и провоз стоят две тысячи рублей. Писал он ее двадцать восемь лет.

Стоит Александр Андреевич. Приятно стоять: кругом говорят по-русски, академия на том берегу, широкая Нева, за Невой Биржа и две ростральные колонны с фигурами богов у основания.

Красиво!

За хорошо вымытыми стеклами окон Зимнего дворца картина в плену.

Александр Второй, как и Николай Первый, не понимает искусства. Вот сделали скульптурно-живописных кентавров, стесав у ангелов лица. Канцелярское согласование обычаев чужого искусства и непонятых догматов.

У крытых ступеней гранитной лестницы, украшенной яшмовыми вазами, высоконосый зеленый ялик.

– На Петровский остров повезешь?

– Полтинник: ветрено, барин!

Зимний дворец отплыл, слева идут тупоносые барки с дровами и низкие плоты; справа низко над водой прошли тяжелые гранитные стены Петропавловской крепости. Прошли колонны Биржи.

«Хорошо! Такой красоты и в Риме нет… Сколько там было веры в картину! Николай Васильевич Гоголь, посмотрев, напечатал про нее, что „подобного явленья еще не показывалось со времен Рафаэля и Леонардо да Винчи“[63].

Прошли сквозь скрип барок Тучкова моста. Вдали, за высоким носом ялика, здания и деревья, на ялике гребец в красной рубашке, а выше – сине-голубое небо.

Опять вспомнил Рим.

Гоголь написал художнику письмо. Иванов приклеил это письмо внутри обложки своей папки с эскизами.

Ялик машет красными своими веслами. Ветер пахнет морем и севером.

Римский ветер горячее и болотнее.

«Двадцать восемь лет писал, варил в день по горсти чечевицы, воду сам себе из фонтана приносил; рисовал ручьи, камни, ветви, небо, драпировки, а хотел, чтобы были в картине вещи и мысли, но разуверился, нашел новую веру и не успел перестроить до конца самый предмет картины; вернулся к России Гоголя и Федотова, к Гоголю, иначе понятому… Как хотел бы я поговорить сейчас с Николаем Васильевичем! »

В Александринском театре смотрел «Ревизора». Какой язык, красивый и правдивый!.. Те, кто слышит его каждый день, мало ему радуются. Знал ли Гоголь до конца, что он написал? Но вышло то, что он хотел написать, вышло больше даже, а он, Александр Андреевич Иванов, хорошую ли, нужную ли для России написал картину?.. Но нет, не поможет она людям так, как помог им, мучась и негодуя, Гоголь.

Слева вдали прошло Смоленское кладбище.

Долго качало лодку на пологой зыби; потемнела красная рубашка гребца.

Вот берег Петровского острова; между сотен скромных, бедных дач видны две-три барские, да и те не великолепного сорта.

Дом, в котором живет Николай Гаврилович Чернышевский, в двадцати шагах от набережной.

Забор дачи вымыт дождем, через него перекинулись белые и лиловые, плотно цветущие кусты сирени. Дорожка к дому зелена от мха. Ступени стеклянного балкона скрипят.

Николай Гаврилович в темной столовой тщательно устанавливал звездою синие чашки вокруг медного, весело кипящего самовара. В соломенной корзинке желто-оранжевые булки, под стеклянным колпаком сыр с красной коркой; масло и редиска, принесенные с ледника, покрыты сияющими каплями.

В углу стоит, как аналой, высокая конторка, на ней рукопись. На полу, рядом, горка книг.

На стене рядом с конторкой гравюра на дереве в простой раме: изображен швейцар с физиономией министра, ногой, переброшенной через ногу, преграждавшей дорогу старику с лицом Павла Федотова.