Повесть о бесовском самокипе, персиянских слонах и лазоревом цветочке, рассказанная Асафием Миловзоровым и записанная его внуком - [35]

— Ты чего такой? — спросил дядя Пафнутий.

Петька не ответил.

— Слыхал, Никита со слонами в Питер прибывает? — спросил я его.

Петька глянул на меня, будто сухарями ошпарил.

— А моих сынов шведы поубивали, — прохрипел Куцый, хлестнул коня и поскакал вперед.

Через неделю выдали нам жалованье — за четыре месяца положено мне было двенадцать рублей. Расписался я в комиссаровой бумаге, вижу, отсчитывает он мне, а у самого на столе червонец новенький, будто только тиснули его на монетном дворе. А на копье червонца — лик Ивана Асафьевича!.. В багрянице сын мой, песцом отороченной, и в короне.

— Ты мне лучше, ваше благородие, червонец дай заместо старых монет, — сказал я комиссару.

— На что?

— Так ведь новенький.

— Все одно какой тратить. Бери.

Сунул я жалованье в карман, а червонец в руках понес, крутил его с копья на решку и глазам не верил. Знать, наследника скоро провозгласят императором, коли червонцы с Иваном Асафьевичем чеканить стали.

Лишь к храмине подошли, выскочил Ага-Садык и закричал:

— Цепей не дали, цепей нет!

— Вестимо, не дали, — ответил я.

— Да слонов пригнали, а цепей нет! — запричитал Ага-Садык.

Увидел я, что кто-то скачет к амбару на коне. Подскакал всадник, спешился, честь нам отдал и стоит ухмыляется. По званию вроде сержант, усы как усы, варя черная, аки у арапа, с кем-то схожая. Кожа на носу облупилась, а брови выгорели.

— Здорово, Сафка! — сказал сержант. Только по голосу признал я Никитку. — Принимайте персиянское стадо.

Облобызались мы с Никитой.

— Вот, дядя Пафнутий, брат мой.

— Видный мужик, — ответил дядя Пафнутий, а у самого в глазах одна дума — про медную проволоку на сосне. Знать, никакие слоны ему нынче не надобны были.

— Вобрат когда отправлять хотят?

— Начальству виднее. Подполковник обещался на два дня в Раменки отпустить, как расквартируемся…

Вернулся я к себе в светелку, а сам все о сыне своем думаю. Что, ежели пробраться к Аннушке и рассказать про цесаревну? Только чем я стану лучше слухача Петьки Куцего? Для меня-то, может, оно и к добру будет, ежели лишится сын мой царского звания. Глядишь, смогу к нему доступ иметь, житьишко у них станет попроще. А останься он самодержцем — никому я про тайну отцовства своего поведать не посмею: слово цветочку лазоревому дал, что никому не скажу про нашу ночь единую. Но коли укатят их в Сибирь иль Европу — где мне тогда искать их? Ну, Сибирь еще туда-сюда, добраться можно. А ежели Париж иль Лондон — тогда уж точно вечная разлука с сыном, как пить дать. Куда ж холопу в Европу? Господи Боже мой, вразуми раба твоего Асафия, что делать!..

Цесаревна сказала маркизу, что русскому трудно решиться. Так ведь жизнь — не хвост собачий. А обмануть нашего брата просто — бери его ради державного блага. А тут судьба сына родного от тебя зависит, Асафий Николаевич. Клади на терезы думы свои, да гляди не обманись. Тут грамота да арифметика не помогут. Тем не играют, от чего умирают…

Ворочался я целую ночь и засыпать стал, когда уже ободняло. Разбудил меня Степан — под глазами у него мгла заночевала, улыбался он и позевывал.

— Отдал я твоего медведя Дуське. Обещалась Ивану Антонычу вручить.

Я руку под подушку сунул, лежал мой червонец на месте. Надобно было заховать его так, чтоб не потерять. На два рубля неведомо сколь еще жить, ну, да ничего, думал я, продержусь.

Спать боле не можно было. Я засунул топор за пояс и пошел через сад, просадями да тропинками, к храмине. Лист уже облетел и хрустел под сапогами, аки сухарь на зубу. Вижу, ходит по просади Алешка. Давно мы с ним не виделись. Верно, случилось что — брови свел, руки назаду сцеплены.

— Здорово, — сказал я. — Ты чего такой?

— Лизавету на допрос вызывали.

— Куда?

— К правительнице.

— А ты чего здесь ходишь?

— Лекаря Лестока жду.

— И чего спрашивали цесаревну?

Алешка кулаки сжал, зубами заскрипел, я чуть вбок отошел, чтоб не задел меня ненароком.

— Подлый навет на Лизоньку! Будто якшается она со шведами и хочет с их помощью своего племянника на трон возвести. Чуешь, чем пахнет? Шпионством! Дочь царя Петра — шпионка! Да я их всех… — Алешка вензеля пустил, как мой тятя, когда на пол меня своей вяхой свалил. — Ошептал Остерман Лизу пред принцессой. Ты скажи, е правда на земли?

— Е, Алеша, е…

Алешка сызнова карим зрачком меня ошпарил и впронизь прошил.

— Где она, твоя правда? — громыхнул он, я еще подале шаг сделал, потому как знал, что в сей час отвечу Алешке.

— А ту правду ты спроси у своей цесаревны, что она говорила маркизу Шетарди у Стрельненского большака.

— Да она с ним уже полгода не бачилась…

— Бачилась, Алеша, бачилась на Вздвиженье. — Я сызнова шаг назад сделал.

— Брешешь! — аки бык, взревел Алешка, однако я уже пустил свои мослы в галоп с перехода на тропот, только слышал вдогон:

— Стой, бисов сын! Стой, смерд вонючий!..

Вот оно как. Алешка уже царские замашки усвоил. Повернул я и всочь ему двинулся. И рукою за обух топора держусь. Подошел впримык и спросил:

— Как ты меня нарек?

— Смерд вонючий!.. — скрозь зубы выдавил выползень цесаревны.

— Когда на помоста ты дурака играл, я за тебя переживал. А нынче смеюсь над башкой твоей тупой, потому как ты и взабыль болван. Да, я смерд, однако ни на кого еще навета не делал. У меня своя голова на плечах, бандурист хренов, а у тебя своя, да й та на ниточке. Я, смерд вонючий, спас твою бабу от смерда, а то бы лежать ей под ним и пояли бы ее армаи на глазах вольного казака, как простую халяву…