Повесть и рассказы - [29]

Это было, наверное, в 1943 году. Театр, в котором я работала, гастролировал в одном из городов Северного Кавказа. Все поселились на частных квартирах. Мы с мужем оказались в доме, где хозяйкой была интеллигентная вдова со взрослой дочерью.

Жили мы в маленькой квадратной комнате с широким окном. Стены ее были сплошь завешаны картинами, писанными маслом. Видно было, что автор их — человек одаренный, но дилетант. На картинах этих, очень ярких, сине-зеленых по цвету, повторялись пейзажи с низким горизонтом, когда много неба и мало земли. В углу, как икона, висел портрет хозяйской дочери Раисы, очень похожий, старательно выполненный, но не так, как пишут мастера — от главного к второстепенному, а как-то вкривь и вкось, без соблюдения пропорций, когда одна деталь приставляется к другой, а в общем, неизвестно почему, все получается очень похоже.

Большие длинные глаза с испуганным выражением, прямой нос, похожий на стрелу, направленную вниз, прекрасный крупный рот, расположенный несколько кривовато, — все это было любовно заключено в овальную линию щек и подбородка. Черная гладь волос низко лежала над круглыми бровями. Просыпаясь, я каждый раз видела этот портрет и находила в нем все больше сходства с оригиналом.

В первый же день, несмотря на радушие наших гостеприимных хозяек, я почувствовала, что атмосфера в доме тревожная, — между матерью и дочерью как бы натянуты тугие нити, готовые вот-вот лопнуть.

Наше присутствие мешало возникновению открытой ссоры, но тем не менее было видно, что мать недовольна дочерью, а дочь это раздражает и злит. Она металась, именно металась по комнатам, плоским ударом ладони распахивая двери, и за ней летел, не поспевая, серый пуховый платок, накинутый на плечи.

Мать молча следила за дочерью осуждающим взглядом, и один раз я услышала, как она тихо сказала: «Опомнись».

К вечеру дочь убегала куда-то и возвращалась поздно, прикрывая платком лицо.

Однажды утром я доставала из-под кровати туфли и нечаянно выгребла деревянную ногу с ремнями и застежками. Нога, выкрашенная розовой масляной краской, лежала передо мной на полу, бесстыдно и страшно. Я сразу затолкала ее далеко под кровать и вышла на улицу.

Солнце стояло над городом. Тени не было. Сушь шуршала в безветренных листьях деревьев. Вместе со мной и навстречу шли люди, озабоченные, редко улыбающиеся, отчужденные.

И вдруг в этом залитом солнцем городе я увидела застенчивое, прозрачное северное лицо и узенькую фигуру нашей ленинградской знакомой — балерины из мюзик-холла. Мы обрадовались друг другу, как сестры, в этом незнакомом городе, возле которого, не дотянувшись, рычала война.

Больше часа, наверное, мы расспрашивали друг друга и рассказывали о том, что произошло с нами за такие короткие в мирной жизни и такие невыносимо долгие годы и месяцы войны, отделявшие нас от Невского проспекта, Невы — от всего, что дорого и свято, от близких людей, с которыми неизвестно когда придется свидеться.

Уже прощаясь, она спросила, удобно ли мы устроились.

Я ответила, что жить нам в этом городе всего неделю, так что особенных удобств нам и не нужно, просто хочется отдохнуть от бесконечных переездов — вагонов и машин. И, как это иногда бывает, неожиданно для себя я рассказала, что в доме, где мы остановились, неспокойно, хозяйка недовольна дочерью, а сегодня утром я нечаянно вытащила из-под кровати чью-то искусственную ногу.

— Это протез ее мужа, — вдруг сказала балерина. — Они очень хорошие люди, но она запуталась!

— Кто? — не поняла я.

— Раиса. Ее муж — бывший боевой летчик. Ас. Был сбит. Она полстраны объездила — искала его по госпиталям. Привезла полуживого, без ноги. Сидела около него дни и ночи — выходила. С тех пор осталась в госпитале сестрой. А он теперь начальник автоколонны, надолго уезжает. Возвращается, а конвейер уже передвинулся. Ведь жизнь, знаешь, как конвейер, — время прошло, и все стало другим. Опять надо приспосабливаться к этому другому, что-то пропущено.

— Ну, не совсем так, — возразила я.

— А в этом случае так, — ответила моя знакомая и скороговоркой, стесняясь и брезгливо морщась, стала рассказывать мне про отношения Раисы и какого-то ленинградского скрипача, женатого, пьющего человека, который приехал к своим родителям с женой и ребенком. Не закончив рассказа, она горестно добавила: — Как она могла… такой стыд… такая пошлость. Все страдают. Я к ним и ходить перестала. Не хочу вмешиваться. Скажет, не твое дело, или как еще говорят в таких случаях.

— А ты все-таки поговори с ней.

— Нет, нет, не могу решиться.

Моя знакомая заторопилась, видимо жалея, что рассказала мне эту историю. Мы попрощались и больше никогда не виделись. Но разговор этот имел самые неожиданные последствия.

Бытие наше шло своим чередом. Мы каждый день играли спектакли, возвращались поздно. По первому звонку хозяйка открывала нам дверь, говорила разочарованно: «А вот и вы!» — вносила шумящий самовар, садилась с нами к столу, была приветлива и внимательна. Но я чувствовала глубокое раздвоение этого внимания. Она как бы ходила мысленно вокруг дома и по городу. Воображение рисовало ей другие комнаты, других людей и дочь в дурной компании, с дурным человеком. Она отвечала нам, но в глубине ее глаз таилась чуткая настороженность. Ее лицо, когда-то, наверное, красивое, а теперь старое и все-таки красивое живописной смуглой резкостью морщин и теней, отражало, невольно для нее, тоскливую готовность бежать куда-то — то ли к двери, по звонку, то ли в темноту, за дочерью.