Повесть и рассказы - [27]
Свекровь смотрит на маму брезгливо, после ее ухода открывает форточку, кипятит ложку и чашку…
Нет, надо кончать, давно надо было решиться…»
Глазам делается холодно. Ветер катит слезу косо по щеке. Какой хороший был морозец неделю подряд, а сегодня все расквасилось, потекло. Привычная ленинградская дымка висит в воздухе.
Яркий, упругий снег превратился в бесшумную скользкую мякоть. Нулевая температура после двадцатиградусного мороза. Свекровь с утра шуршит порошками.
Как сказать? Как решиться?
Подруги завидовали — вышла замуж за крупного инженера. Начнут ужасаться, весело сочувствовать, сплетничать, советовать. Уехать из города? Куда? А училище? Так трудно было поступить, и сейчас, когда окрепла рука, стал точным глаз, уезжать просто глупо. Что же делать? Уйти к маме? Пойдут причитания, слезы, зашушукаются соседи, обе матери станут мирить, начнутся обычные доводы свекрови: «Сама виновата, надо было его держать в руках». От одних этих разговоров можно удавиться. Как их избежать? Как уйти, чтобы никто ничего не спрашивал? Раз ушла, значит, плохо было, значит, невмоготу.
О Викторе думать не хотелось.
Она вышла на крутой мостик и внезапно увидела на рыхлом, покрытом лужами льду Мойки мальчишку лет десяти. Он катался на коньках, и каждый его шаг сопровождался хлопаньем мокрого снега.
— Эй, парень! — крикнула она, бросаясь к решетке. — Вылезай оттуда, живо!
— Чего? — спросил мальчик, поднимая к ней лицо, до удивленья похожее на лицо васнецовской Аленушки, нежное, большеглазое, иконописное.
«Иванушка», — подумала она. — Лед слабый, провалишься!
— А тебе-то что? — простуженно ответил парнишка и промчался мимо. У самого моста он лихо развернулся, и, когда тормозил, от пяток его разлетелись крылышки, как у Меркурия в Эрмитаже.
«Что делать, никого нет? — растерянно думала она, оглядываясь. — Ведь провалится, утонет прямо у меня на глазах…» И вдруг заорала незнакомым, сдавленным голосом:
— Вылезай сейчас же, хулиган такой, а то милицию позову!
— Вали отсюда! — нахально прохрипел мальчишка. — Чего привязалась?
Однако повернул к спуску и тут, у берега, сразу провалился по самые плечи. Она судорожно вобрала в себя воздух открытым ртом и, срывая на ходу шубу, побежала вниз по лестнице. Мальчик уже выкарабкался на гранитную площадку спуска. Он стоял в углу, маленький, мокрый, и смотрел на нее своими бесстрашными глазами. Смотрел неприязненно, независимо, как ни в чем не бывало.
— Ты чего разделась? — спросил он, выжимая на себе рукава мокрого пальтишка. — С ума сошла! Надевай, простудишься!
Пытаясь завернуть его в шубу, она приговаривала:
— Вот видишь! Ну ничего, ничего, все хорошо… Ты где живешь? Я тебя провожу.
— Чего ты? Не надо!
Мальчишка резко отшатнулся и, брякая коньками о ступеньки, побежал мимо нее вверх. Там он снял коньки, обхватил себя руками, притоптывая мокрыми ботинками, крикнул: «Ух, жарко!» — потом попытался свистнуть, но замерзшие на ветру синие губы не слушались его. Тогда он показал ей язык и пошел, не торопясь, своей дорогой. Сначала вдоль ограды Мойки, потом перешел через улицу и исчез за углом, ни разу не оглянувшись.
Она подняла шубу с мокрого снега. Темная вода бесшумно качалась в маленькой полынье у самого берега Мойки. Какой-то прохожий и дворничиха, вышедшая из подворотни, с удивлением смотрели на нее, когда она одевалась. «Наверное, думают, что я собираюсь купаться». Она прошла мимо дворничихи, застегивая шубу. Перед глазами стояло замерзшее, озорное, упрямое лицо паренька. Она представила себе, как он открывает дверь своим ключом — родители, наверное, еще на работе, — ставит чайник на газ, переодевается, развешивает по стульям мокрые вещички, потом пьет горячий чай, обжигаясь и шмыгая носом. А может быть, захлопнув за собой дверь, плачет, когда никто его не видит. Плачет, освобождаясь от пережитого страха, ревет, всхлипывая, как полагается мальчишке его возраста. Нет, вряд ли ревет, заревел бы сразу, Она опять мысленно увидела его прямую спину, торчащие вразновес уши его шапки, независимый вид, когда он, не оглянувшись, заворачивал за угол…
Внезапно ее мысли тоже как бы завернули за угол. «Значит, так — думала она, — сейчас сложу чемодан, вызову такси, поеду к маме. Если свекровь начнет спрашивать, скажу — уезжаю домой. Начнет кричать, скажу — не кричите, дело решенное. Внизу ждет машина».
1968
ПОДРУГА
Было то время осеннего ленинградского дня, когда в город медленно и неуклонно вползает вечер. За крыши, купола и шпили города еще цепляется свет, а в нижних этажах домов и на воде каналов уже лежит сырая предвечерняя тень.
В дальней аллее Летнего сада на скамье сидел мужчина. Сначала он сидел боком, как бы собираясь уходить, потом встал и задумался, машинально встречая и провожая глазами прохожих, потом опять сел, удобно прислонившись к спинке и широко раскинув сильные руки, потом вскочил и стал ходить вокруг скамейки как привязанный.
Быстро темнело. Прохожих становилось все меньше и меньше. Между черными стволами старинных залатанных лип далеко на Марсовом поле мелькали машины.
Мужчина медленно опустился на скамейку и безнадежно свесил руки меж колен.
