Повелитель монгольского ветра - [39]

Барон шел к вокзалу сквозь толпу, в толпе и проклинали его, и плакали. Он смотрел прямо перед собой и нес впереди себя связанные руки.

…На перроне, выходившем на главный путь, попыхивал дымком паровозик. Спецпоезд был короток – штабной вагон, две теплушки с охраной и между ними открытая платформа.

И на этой платформе стояла клетка.

Дверца ее была гостеприимно распахнута.

– Пожалуйте-с, ваше высокоблагородие! – глумясь, пригласил его широким жестом поляк.

Барон, нимало не изменившись в лице, вошел внутрь.

Звякнули замки, и шестеро конвойных казаков встали по углам платформы и в центре.

Свистнул паровозик, и эшелон медленно отвалил от платформы. Унгерн стоял, хотя в клетке была кинута охапка соломы.

Он смотрел на восток, туда, где таял среди сопок городок Верхнеудинск, и ничто нельзя было прочесть на его лице.

– Гаврилыч! Гаврилыч, слышь! – перекрывая стук колес, донесся голос с левого края платформы.

– Ну че? – нехотя отозвался седоусый казак.

– А кормить нас как будут – сухпаек али горячего дадуть?

– Тебе лишь бы жрать, – так же нехотя отозвался седоусый.

А поезд все набирал обороты, и дым стлался над вагонами и платформой, и мимо мелькали сосны да кедры, да порой краснотал, да багульник, да папоротники, бесконечные папоротники, в которых так любят коротать бесконечное время гадюки.

Из воспоминаний барона Врангеля[37]:

«Подъесаул, барон Унгерн-Штернберг, или “подъесаул-барон”, как звали его казаки, был тип интересный. Такие типы, созданные для войны и эпохи потрясений, с трудом могли существовать в обстановке мирной полковой жизни. Обыкновенно, потерпев крушение, они переводились в пограничную стражу или забрасывались судьбой в ка кие-либо полки на дальневосточную окраину и в Забайкалье, где обстановка давала удовлетворение их беспокойной натуре. Из прекрасной дворянской семьи лифляндских помещиков, барон Унгерн с раннего детства оказался предоставленным самому себе. С детства мечтал о войне, путешествиях и приключениях. Барон Унгерн с возникновения Японской войны бросает Морской корпус и зачисляется вольноопределяющимся в армейский пехотный полк, с которым рядовым проходит всю кампанию. Неоднократно раненный и награжденный солдатским Георгием, он возвращается в Россию и, устроенный родственниками в военное училище, с превеликим трудом оканчивает таковое.

Стремясь к приключениям и избегая обстановки мирной строевой службы, барон Унгерн из училища выходит в Амурский казачий полк, расположенный в Приамурье, но там остается недолго. Необузданный от природы, вспыльчивый и неуравновешенный, к тому же любящий запивать и буйный во хмелю, Унгерн затевает ссору с одним из сослуживцев и ударяет его. Оскорбленный шашкой ранит Унгерна в голову. След от этой раны у Унгерна остался на всю жизнь, постоянно вызывая сильные головные боли, что, несомненно, отразилось на его психике. Вследствие ссоры оба офицера должны были оставить полк.

С начала Русско-германской войны Унгерн поступает в Керченский полк и с места проявляет чудеса храбрости. Четыре раза раненный в течение одного года, он получает орден Святого Георгия, георгиевское оружие и ко второму году войны представлен уже к чину есаула.

Среднего роста, блондин, с длинными, опущенными по углам рта рыжими усами, худой и изможденный с виду, но железного здоровья и энергии, он живет войной.

Это не офицер в общепринятом значении этого слова, ибо он совершенно не только не знает самых элементарных уставов и основных правил службы, но сплошь и рядом грешит и против внешней дисциплины, и против воинского воспитания – это тип партизана-любителя.

Оборванный и грязный, он спит всегда на полу, среди казаков сотни, ест из общего котла и, будучи воспитан в условиях культурного достатка, производит впечатление человека, совершенно от него отрешившегося. Тщетно пытался я пробудить в нем сознание необходимости принять хоть внешний офицерский облик. В нем были какие-то странные противоречия: несомненный, оригинальный и острый ум и рядом с этим поразительное отсутствие культуры и узкий до чрезвычайности кругозор, поразительная застенчивость и даже дикость, и рядом с этим безумный порыв и необузданная вспыльчивость, не знающая пределов расточительность и удивительное отсутствие самых элементарных требований комфорта.

Этот тип должен был найти свою стихию в условиях настоящей русской смуты.

В течение этой смуты он не мог не быть, хотя бы временно, выброшен на гребень волны, и с прекращением смуты он так же неизбежно должен был исчезнуть»[38].

16 сентября 1921 года, Москва, Кремль

– Феликс Эдмундович, весьма срочно… – Секретарь выслушал ответ и положил телефонную трубку.

Она легла на рычаги тихо, без стука и звяканья.

Дзержинский принял конверт шифровки от вошедшего и по привычке бросил взгляд на печати – они были целы.

Костяной нож взрезал конверт, секретарь деликатно отступил на шаг. Но он и так знал, что в шифровке.

Впрочем, и Дзержинскому было известно, что у секретаря есть дубликаты всех печатей.

Вопрос был только в том, кого больше боится этот худосочный латыш-помощник, Феликса Эдмундовича или Иосифа Виссарионовича? От этого зависело, кто первый прочтет шифровку. И примет решение.