Потревоженные тени - [215]

Вскоре пришла оттуда, снаружи, ее горничная или какая-то дворовая женщина и начала ей говорить, что наконец дошла и до них очередь: сейчас станут запрягать их возок. Барыня при этом повернулась на спину и усталым, убитым голосом проговорила:

— Господи! Как подумаю, что нам еще семьдесят верст ехать до Доможировки, страх берет. Ведь этакая если и дальше там дорога, мы завтра до дому не доберемся.

Дворовая женщина или горничная ободряла ее, уверяя, что завтра они уже наверное к обеду будут дома.

— Евграф Васильевич теперь с ума небось, сходит, — продолжала барыня, — как это он одну меня пустил... и потонули-то мы теперь... и чего-чего!..

«Горничная ее успокаивала, но барыня, не обращая на нее внимания, продолжала:

— Теперь воображаю, что такое у нас. Это волю объявляют, меня нет, и он как сумасшедший теперь там один.

Наконец барыня и ее горничная решили, что пора собирать вещи, одеваться, так как сейчас лошади будут готовы. Барыня поднялась с дивана. Удивительно знакомым показалось мне ее лицо, хотя оно было заспано, смято. Где я ее видел? Она мельком посмотрела на меня, прищуриваясь и поправляя рукой волосы на голове; потом стала надевать теплые вещи, одеваться в дорогу.

— В Доможировке реки у нас теперь уж прошли, я думаю, — опять начала она.

«В Доможировке! — вдруг припомнил и сообразил я, — Боже мой, да неужели это «она»?» Я начал вглядываться: «она»! Но от нее, от той, какой она была тогда, как мало осталось... Или это я ее, тогдашнюю, сохранил в памяти неверно и неверно себе представлял... Я припомнил, какой я видел ее потом уже, в гимназии; она изменилась уж и тогда. Но что сделалось с ней за эти три года теперь!.. Это была пухлая, вялая, наверно очень добрая женщина, любящая мать, домовитая жена, удивительно типичная по фигуре, по манерам, по разговору помещица.

Наконец она и женщина при ней оделись, собрали свои вещи, картонки, чемоданы, мешки, пересчитали их и пошли на крыльцо смотреть, скоро ли будут готовы лошади. Я тоже вслед за ними вышел на крыльцо.

Там она, госпожа Доможирова, стояла и не спеша, своим ровным, спокойным голосом разговаривала о дороге с кем-то из проезжающих, все еще сидевших и стоящих на крыльцо на солнечном пригреве.

— А вам, сударыня, далеко еще ехать? — спрашивал ее собеседник.

— Да нам еще верст семьдесят до дому будет, — отвечала она.

— В имение свое изволите ехать?

— Да, в имение Доможировку. Знаете, слыхали?

— Не знаю, но слыхал-с.

— Это моего мужа с братом имение...

Собеседник подумал и сказал:

— Гм!.. Да-c... Нынче с имениями тоже неизвестно, как и что будет... У вас волю объявили?

— А не знаю. Я две недели как уж из дому: в Москву по делам ездила. Да, должно быть. Везде уж почти объявлена, — равнодушно отвечала она.

Наконец возок ее был запряжен, подан. Ямщики и какой-то человек, очевидно ехавший с ней дворовый, принесли и разместили чемоданы, умяли и расправили все в возке, и она, бережно поддерживаемая этим дворовым человеком и горничной, полезла в возок. Туда же вслед за ней отправилась эта горничная. Дворовый человек захлопнул дверцу, и возок тронулся.

Я проводил ее глазами и, не знаю почему, почувствовал вдруг себя так легко-легко и вздохнул...

Впереди ожидала меня встреча еще более неожиданная, тяжелая и притом полная какого-то провиденциального смысла.

Я дождался своей очереди ехать уже довольно поздно, так что ямщики и смотритель советовали мне, соображаясь с дорогой, лучше не выезжать, остаться заночевать, а завтра утром по морозцу — благо, стало холоднее — и в путь.

— А то ни к чему, — говорили они. — Дорога — смерть! Засветло не доедете до следующей станции, а вечером и ночью — что это будет за езда!

Но я все-таки настоял на своем: я боялся опоздать. Мне запрягли сани «гуськом», то есть всю тройку вытянули в ряд, одну лошадь за другой, как летают гуси. Ямщик взял длинный-предлинный веревочный кнут, чтобы доставать переднюю лошадь, если она будет лениться, и мы тронулись.

«Гуськом» ездят, когда узки дороги — много снегу, и пристяжные вязнут в нем, или в оттепель — снег талый, и пристяжные проваливаются в нем. Но теперь и «гусек» нам не помогал; проваливались точно так же и посредине дороги и коренная и обе пристяжные, бежавшие впереди ее. Мы добрались до следующей станции чуть не в полночь, измученные, промокшие, так как приходилось то и дело выходить из саней и идти пешком. Я напился чаю, закусил чем-то и завалился спать, велев разбудить себя чуть свет, чтобы ехать дальше.

Следующий день был праздничный. Когда мне в полутьме еще запрягли лошадей, я вышел на крыльцо, чтоб поторопить ямщика. В это время заблаговестили к заутрене.

— Что, как там дальше дорога? — спросил я ямщиков.

— Да такая же, — отвечали они. — Ничего, доедем, бог даст. Вот только разве в Скуратовском логу...

— А что такое в Скуратовском логу?

Вода уж очень наперла. Вчера вечером ехал я оттуда, так там с емельяниновским барином народ мучился-мучился, так и не знаю, вытащили ли его. Потому — махина: ящик с гробом-то во какой! Гроб, опять говорят, медный, свинцом залит. Это и по хорошей, ровной дороге четверику только-только в пору везти.