Потоп - [37]

— Он говорил так обо мне?

— Я сама слышала, как он превозносил вас до небес, то же делала и шляхта после похода.

— Я простой солдат и недостоин не только того, чтобы меня превозносили до небес, но даже ставили выше других. Но я очень рад, что не совсем неведом вам. Вы не подумаете теперь, что ваш гость прямо с неба свалился. Всегда приятнее знать, с кем имеешь дело. По свету шатается немало людей, которые причисляют себя к знатным родам, а на самом деле они бог весть кто, и часто даже не шляхтичи.

Пан Володыевский умышленно перевел разговор на эту тему, чтобы иметь возможность сказать о своем происхождении, но Оленька перебила его:

— Ваць-пана в этом никто не может заподозрить, ибо и здесь, на Литве, есть шляхта того же племени.

— Но у них герб «Оссория», а я Корчак-Володыевский. Мы родом из Венгрии и ведем свое начало от некоего дворянина Атиллы, который, будучи преследуем неприятелем, дал обет Пресвятой Деве, что если благополучно уйдет от неприятеля, то примет католичество. Этот обет он и исполнил, переплыв через три реки, те самые, которые мы носим в нашем гербе.

— Значит, вы не здешний родом?

— Нет, мосци-панна, из Украины, из русских Володыевских, где и до сих пор у меня есть деревушка, которую теперь занял неприятель. Но я с молодых лет служу в войске и больше забочусь о достоянии отчизны, нежели о своем собственном. Я служил под знаменами русского воеводы, незабвенного князя Еремии, с коим участвовал во всех войнах. Был я и под Махновкой, и под Константиновом, и выдержал збаражский голод. Бог свидетель, что я приехал к вам не хвастать своими доблестями, но говорю это только для того, чтобы вы знали, ваць-панна, что я не лежебок какой-нибудь, щадящий свою кровь, но что вся жизнь моя прошла в честном служении отчизне, где я стяжал и кое-какую славу, не запятнав совести. Клянусь Богом, я не лгу! Об этом, впрочем, могут засвидетельствовать и другие.

— Если бы все были на вас похожи! — сказала со вздохом молодая девушка.

— Ваць-панна, верно, вспомнила того насильника, который осмелился поднять на вас руку?

Панна Александра опустила глаза и не ответила ни слова.

— Поделом ему! — продолжал Володыевский. — Хоть мне и говорили, что он выживет, но кары ему не миновать. Все честные люди его осудили, и даже слишком, ибо он и не сносился с неприятелем. Все, кто были с ним, взяты с большой дороги, а не от неприятеля.

— Откуда вы это знаете? — спросила с живостью панна, поднимая на Володыевского свои чудные глаза.

— От его же людей. Странный человек этот Кмициц! Когда я перед поединком упрекнул его в измене, он не стал оправдываться, хотя я и упрекнул его несправедливо. Должно быть, у него чертовская гордость!

— И вы всем говорите, что он не изменник?

— Не говорил, потому что сам не знал, но теперь буду говорить. Ведь негоже взводить такое обвинение даже на врага.

Глаза панны Александры во второй раз остановились на Володыевском с симпатией и благодарностью.

— Вы такой прекрасный человек, ваць-пане, как редко бывает!

Володыевский от удовольствия зашевелил усиками. «Ну, к делу, пан Михал!» — мелькнуло у него в голове, и он продолжал:

— Скажу более! Я не хвалю способ Кмицица, но не удивляюсь, что он так добивался руки ваць-панны, ибо сама Венера едва достойна прислуживать вам! Это отчаяние толкнуло его на такой поступок и, несомненно, толкнет снова, если представится случай. Как же вы, при такой необычайной красоте, останетесь одна, без защитника? Ведь таких Кмипицев много на свете, и ваша добродетель может не раз подвергнуться опасности. Бог явил мне милость и позволил вас защитить, но вот уже меня зовут военные трубы. Кто же о вас будет заботиться? Мосци-панна, нас, военных, обвиняют в легкомыслии, но это несправедливо! И у меня сердце не из камня, и оно не могло остаться равнодушно к таким прелестям…

И пан Володыевский упал перед нею на колени.

— Мосци-панна! Я наследовал полк вашего дедушки, позвольте мне унаследовать и его внучку! Поручите мне опеку над собою, дайте вкусить сладость взаимного чувства, позвольте мне быть вашим опекуном, и вы будете спокойны. Ибо, хотя я и уйду на войну, вас будет охранять одно мое имя.

Панна вскочила со стула и с изумлением слушала Володыевского, который продолжал:

— Я бедный солдат, но шляхтич и честный человек. Клянусь вам, что ни на моем щите, ни на моей совести вы не найдете ни единого пятна. Быть может, я согрешил своей поспешностью, но поймите, что меня зовет отчизна, а от нее я не отрекусь даже ради вас. Неужели вы не утешите меня? Не ободрите? Не скажете доброго слова?

— Вы требуете от меня невозможного, ваць-пане! — ответила со страхом Оленька. — Это невозможно!

— Это зависит от вашей воли.

— Потому-то я вам прямо говорю: нет! Тут панна нахмурила брови.

— Мосци-пане, я многим вам обязана и готова вам отдать все, кроме руки.

Пан Володыевский поднялся.

— Вы не хотите быть моею, ваць-панна?

— Не могу!

— И это ваше последнее слово?

— Последнее и неизменное!

— А может быть, вам не нравится только поспешность моя? Дайте мне хоть надежду!

— Не могу, не могу…

— Значит, мне нет счастья, как не было его нигде… Мосци-панна, не предлагайте мне уплаты за услугу, я не за ней приехал, а если я просил руки, то не как уплаты, а по доброй воле. Если бы вы сказали мне, что отдаете ее, потому что должны отдать, я бы ее не принял. Насильно мил не будешь! Вы пренебрегаете мной — дай вам Бог найти лучшего. Я выхожу из этого дома, как и пришел, и только… Больше я не вернусь! Меня здесь считают ничем! Пусть будет так. Будьте же счастливы, хотя бы с этим самым Кмицицем. Если он лучше, то вы, конечно, не для меня.