Потому что красивый - [38]

Я мечтатель, вы же знаете…

Это мои каникулы…

— Алло, маман?

«Дорогой!» Она не верит своему левому уху!

Она, вообще-то, правша, моя Фелиция, но телефон слушает левым ухом.

— О! Мой большой мальчик! Но…

— Нет новостей о Мари-Мари?

— Нет, мой большой, я очень беспокоюсь. Но что ты…

— Ты сообщила Старику?

— Не будем говорить об этом, сегодня утром я решилась позвонить ему, не имея от вас никаких новостей и не надеясь их получить.

— Что он сказал?

— Не будем говорить об этом, — повторяет маман.

Она взволнована, моя старушка.

— Он сказал мне: «Дорогая мадам, я предупреждал вашего сына, что ему придется иметь дело с лисом. Я думал, Сан-Антонио хитрее лиса. Извините, меня вызывает министр по другому аппарату. Позвольте откланяться».

— Старая сволочь! — зверею я. — Он мне заплатит за это.

Как всегда, за моей Фелицией последнее слово.

— Чего ты ждал, мой большой: он ведь такой, какой есть!

Разъединяюсь.

Пришло время расставить большие точки над «i».

Сан-Антонио находится на острове Тенерифе, обвиненный в незаконном провозе наркотиков. Он только что сбежал, угрожая следователю. Его Берюрье в тюряге вместе со своей дражайшей половиной. Его старая мать в гостинице под наблюдением. Его достопочтенный босс бросил его, как обрывок носка с золотушной ступни. Малютка Мари-Мари исчезла четыре дня назад. Через несколько минут начнется охота на человека, если уже не началась, при условии, что к судье вернулся разум. Убийца же гуляет свободно.

И у Нино-Кламар готовят праздничную иллюминацию.

— Дорогая, красивая, прелестная Контрацепсион, — мурлычу я, садясь рядом с ней. — Не вы ли записывали признание господина Берюрье Александра-Бенуа?

— Да.

— Развейте мои сомнения, он что, действительно полностью сознался?

— Да.

— По своей собственной воле?

Она хмурит брови, чтобы подчеркнуть удивление.

— Что вы называете собственной волей?

— Ну, что на него не было оказано какого-либо давления.

Это деликатный момент, ребята. Она ненавидит судью-трахателя, но хочет, чтобы об испанской фемиде думали хорошо. Нюанс! Жизнь, вообще, полна нюансов. Настоящая радуга!

— Какое могло быть давление! У нас здесь все по правилам. По букве закона, — адвокатит она.

— Я не сомневаюсь, но… хм… я опасаюсь, что на уровне полиции…

Маленький взрыв!

— Испанская полиция лучшая в мире! И самая неподкупная!

— Я знаю только, когда я говорю о полиции, я имею в виду американца.

Она широко распахивает свои бархатные глаза.

— Я не понимаю, о чем вы говорите!

Ага, значит, судья навешал ей лапши на уши. Господин из наркобюро был на суперконфиденциальном официальном уровне.

Мне доставляет удовольствие просветить ее насчет американца. Она должна пошевелить мозгами, сделать выводы, может быть, она даже видела описываемого мною человека. Ее лицо меняет выражение. Она начинает сомневаться в своем боссе.

Любопытная вещь, разочарование делает ее лаконичной, а не болтливой.

— Значит, Берюрье признавался сам? — выспрашиваю я.

— Сам, клянусь мадонной.

— Он не казался странным?

— Нет.

— Не было впечатления, что он пьян или наркотизирован?

— Абсолютно нет. Он говорил спокойно, взвешенно и прилежно.

Заключительное слово является для меня светом во мраке, как говорят журналисты.

«Берю говорил «прилежно», потому что он повторял заученное».

Это же болван, который никогда не мог запомнить текста. Еще когда он проходил экзамен на инспектора, он читал басню так: «Вороне где-то Бог послал кусочек сыру, ворона с радости открыла носопыру и, чтоб пошамать, значит, сдуру забралася на самую лесную верхотуру».

— А его жену, вы видели его жену?

— Нет.

Пауза.

Снаружи до нас долетает жур-жур фонтанчика: хрупкое мурлыканье вечной-канарской весны.[18] Иногда порыв ветра относит струйку в сторону и тональность меняется.

— Контрацепсион, — говорю я нежно, беря ее за руку, — вы именно то, что я представлял.

Подобные фразы я произношу в интересах публики. Они стоят дешево, но иногда уводят очень далеко… Это же карманный справочник. Заметили, малыши? «Вы то, а не вы такая, что я представлял». Маленькое различие, которое тем не менее не ускользает даже от самой глупой самочки. «Такая» означает «мы вдвоем». «То, что я ожидал», тут, извините, не стыдно отметить: это «Эдмон Гонкур». Это можно представить в Академию с высоко поднятой головой (несмотря на то, что нужно гнуть ее жутко вниз, чтобы лезть в это болото).

Она слегка отодвигается, что я отношу на счет наследственной скромности (которая является, образно говоря, изначальной скромностью).

— Вы галимат, — говорит она мне по-французски.

Предполагаю, что это утверждение происходит от слова галиматья, которое она почерпнула, читая наших академиков.

Я запечатлеваю жадный чмок-чмок на ее затылке. Она вздрагивает так сильно, что чуть не опрокидывает меня.

— О, нет, нет! — протестует она. — Не нужно.

— Послушай, Кончита, — выпаливаю я, — когда папаша Старый Пень маскирует тебя под девственницу, трахая тут в своих владениях, ты же не строишь из себя воображалу!

К счастью, я изъяснялся по-франкофонски, потому что тут же осознаю свою ошибку. Она не изображала девушку из хорошей семьи, демуазель гарнизонного полковника, девственницу во всем и добрую католичку. О, нет! У меня испорченная натура, пора делать подмывание мозгов (как говорит Толститель). Де факто, то, что она затем произносит, озаряет меня очищающим светом.