Потомок седьмой тысячи - [5]

— Ты над Дуськой своей свисти, когда она с табельщиком ложится, милай!

Грохнула казарма, издеваясь над хожалым.

— Ха-ха-ха! О-ох, уела… позеленел весь..

Коптелов растерянно отбивался от толпы, толкал Марью, загородившую выход.

— Пусти, не балуй…

— Я вот тебя пущу с лестницы на нижний этаж, — предлагала Марья. — Все косточки пересчитаешь.

— Неча на меня наскакивать, я по службе, — оправдывался хожалый, с тоской оглядывая злые лица. Пот катил по его болезненному серому лицу. Немного полегчало, когда услышал стук кованых сапог по железной лестнице — слава тебе, подмога. Расталкивая мастеровых нарочно загораживавших проход, лез к нему полицейский служитель. Лицо от холода красное, усы, как у кота, и заиндевевшие. На груди бляха номер сто тридцать пять. Корпусные с любопытством ее разглядывали.

— Ов, ребята, а кого это черт принес? — раздался удивленный возглас. — Чтой-то ни разу его не видели!

— А вот поглядите. Бабкин я, — оглянувшись на голос, добродушно представился служитель. Отдуваясь, неторопливо отер большим платком лицо, поморщился — тесно стоявшие мастеровые дышали на него водочным перегаром.

— Поотдайсь, поотдайсь, — ласково уговаривал он.

Осмелевший хожалый тронул Бабкина за рукав, стал рассказывать:

— Захожу, значит, сюда — читают… Надобно проверить, что за книга. — Указал на Федора Крутова. — У него…

Бабкин осторожно кашлянул, соображая, потом поманил слесаря. Тот шагнул к нему, ближе подходить не стал.

— Чего ты стесняешься? Иди!

— Не девка — не обнимать мне тебя, — дерзко ответил Федор. — Чего надо?

— Однако ты смелый. — С живостью, удивительной для грузного тела, полицейский ощупал мастерового, как будто даже довольный, сказал хожалому:

— Ждать не стал… спрятал.

— Так и не было ничего, — поспешил заявить Федор. — Брешет Петру ха: сидели, разговаривали. А ему померещилось.

— За пазухой у него она! — выкрикнул хожалый. — Сам видел, под рубаху прятал.

Бабкин расправил кошачьи усы, оглядел еще раз мастерового и неожиданно приказал:

— Подыми руку.

Федор с готовностью поднял.

— Не эту, левую подыми.

Зажатая под мышкой книга соскользнула к поясу, оттянула рубаху. Ничего не поделаешь, Федор завернул подол рубахи, вытащил книжонку. Бабкин, полистав, сунул ее в карман. Велел вести в каморку.

Пошли среди присмиревших, молча расступившихся мастеровых. Окажись за пазухой нож, не так удивились бы, а тут книжка — дело темное, лучше не ввязываться.

В длинной узкой каморке с одним окном Федор с женой Анной и трехлетним сыном Артемкой занимал перед, сзади, отделенные ситцевой занавеской, проживали Оладейниковы — тетка Александра и ее пятнадцатилетняя дочь Марфуша. Икона Николая Чудотворца на нешироком боговнике, ходики с кривым маятником да подушечка для втыкания иголок украшали серые стены каморки. Затем кухонный стол у двери на обе семьи, две деревянные кровати с толстыми квадратными ножками (меж ними занавеска), сундук, табуретки. Больше, кажется, ничего не было. Бабкин, видавший за время службы всякое, растерянно потоптался у порога, прежде чем приступить к обыску.

Анна, маленькая, черноглазая женщина с кудряшками, спадавшими на круглый лоб, глядя, как летят подушки, матрац, белье, беззвучно плакала, пыталась совестить; он-де читать-то только по складам умеет, отродясь никаких книжек не знал, чего тут искать. А тетка Александра, сухонькая, морщинистая, с набухшими узловатыми венами на ногах и руках, стояла у стены, чтоб не мешать, и, подперев кулаком крутой подбородок, сочувствовала Бабкину:

— Вон ведь как мается, сердешный, — все перевернул вверх дном. Легко ли? А платят-то, поди, тоже не ахти? Или не жалуешься?

Бабкин сопел, думал: «Вам смешки, а тут — служба, все чтобы по форме было. Не от себя, начальство так требует».

Сам поднял с сундука Артемку, передал Анне. Спросонок мальчик таращил глаза на полицейского, плаксиво морщился.

— Заберем твоего мужика, — закончив обыск, объявил Анне Бабкин. — Прощайся…

Анна ревнула, повисла на шее мужа.

— Что я без тебя делать буду-у…

Федор осторожно освободился, приговаривая:

— Дуреха! Он пугает тебя. Сегодня же приду. Я ничего такого не сделал. Правда, служивый?

— Там разберутся, — хмуро ответил полицейский.

— Видишь, — подхватил Федор. — Он — мужик с умом, сказал: разберутся — и выпустят. Заснуть не успеете — приду.

Анна невесело улыбнулась: раз Федор спокоен, шутит — может, и вправду ничего страшного нет, посидит ночь — и выпустят. Все-таки отрезала ломоть хлеба, смочила верх постным маслом, круто посолила. Отрезала еще ломоть, сложила их и, завернув в чистую тряпицу, засунула в карман пальто.

Федор переобувался — надевал валенки. Из угла расширенными с перепугу глазами смотрела на него Марфуша — в коротком платьице, голенастая, длиннорукая. Федор подмигнул ей:

— Нагнали на тебя страху? — Помедлив, добавил: — Береги мне жену с сыном, на тебя вся. надёжа.

Девушке показалось, что последние слова он сказал без усмешки, дрогнувшим голосом, и она кивнула в ответ.

2

В квартире служащего фабрики мистера Дента сидел гость. Гость был приятным, об этом говорил весь вид хозяина. Сухощавый, жилистый Дент доверху наполнял бокалы светлым вином, услужливо пододвигал закуски, просил отпробовать фаршированную щуку, аппетитно лежавшую на тарелочке, приправленную с боков зеленью.