Потомок седьмой тысячи - [7]

— Я слушаю внимательно.

— В пакете есть специальная сумма для подарков желательным людям. Не скупитесь. Стеснять вас не будем. И еще, каждый промах русского специалиста повышает ваши шансы. Не так ли?

— Вы совершенно правы.

— Желаю успеха, мистер Дент!

— Спасибо! — Хозяин энергично потряс холеную руку гостя. — В таком случае русские говорят: за совет спасибо.

3

Мелкая снежная пыль переметала улицу, грудилась к сонным домам с черными провалами окон. Стегал ледяной ветер в лицо. Небо низкое, мутное — темень. В такую погоду собак выпускать жалко, а тут службу неси. На печку бы сейчас, под тулуп, дремать под вой ветра. Через неделю Герасим Грачевник (детишки ждут не дождутся, когда мать будет тестяные птички печь), а холода, будь неладны, не отпускают… И зачем только занесла нелегкая к шестому корпусу — на дворника нарвался: «Разбой наверху, остановить надыть». Пришлось подняться — не будешь спорить. И вот история! Положим, сам-то Бабкин отпустил бы Крутова и обыск делать не стал, а если хожалый сообщит по начальству? Скандал! Тащи теперь в часть — за провинность. А велика ли провинность — книгу читать! Господи, что только делается в твоих владениях!

Бабкин поднял воротник, пошел боком, чтобы ветер не так сек лицо. Федор на полшага сзади. Особенно не торопится: не на свадьбу, ночь длинная — еще насидишься.

— Закоченеть можно, — недовольно проворчал служитель. — Давай побыстрее.

Ему неуютно от долгого молчания, пытается расшевелить Федора. Пусть бы ругался, что ли, и то веселее.

— Про что книжка-то, а?

Миновали уже часовенку на площади, двухэтажный магазин Подволоцкого, шли по Ветошной, когда мастеровой запоздало ответил:

— Все люди с одного места выходят, а потом живут по-разному, вот и объясняется в книжке, почему так.

— Врешь ты, — после длительного раздумья ответил Бабкин, — не могут писать об этом.

У здания (низ каменный, верхняя пристройка обшита тесом) входная дверь широко распахнута, в крыльце сугроб.

— Расхлебянили и не ума, — ругнулся полицейский, пропуская Федора вперед и пытаясь прикрыть за собой дверь. — Не свой дом, казенный, абы как…

В натопленном помещении за деревянным барьером сидел дежурный, клевал носом. Слушал Бабкина и не понимал, что от него хотят. Наконец уразумел, накинул шинель и пошел будить пристава, который жил тут же, в верхней пристройке.

— Закуришь, что ли? — спросил Федор. Бабкин стоял у печки, грел руки; усеянные капельками оттаявшие кошачьи усы топорщились. На лету поймал брошенный кисет, сварливо упрекнул:

— Поберегал бы, пригодится табачок-то.

Федор вскинул на него взгляд, чуть дрогнули светлые брови.

— Думаешь, надолго?

— Как сказать… — Бабкин зализывал кончик цигарки. — В первой части вот так же привел одного. Книжонок-то у него целый чемодан разыскали. На два года в ссылку поехал. Из марксистов, тех самых, которые супротив порядка.

— Какой я марксист, — стеснительно усмехнулся Федор. — И книжек-то всего одна. И ту дали.

Дверь стремительно распахнулась, через порог шагнул приземистый коротконогий человек — пристав Цыбакин. Глаза — буравчики, спрятанные под выступами надбровий, — остановились на Федоре, быстро ощупали с ног до головы. Лицо у пристава помятое, заспанное, мундир застегнут через пуговицу — не терпелось взглянуть на арестованного. Шутка ли: у фабричного в руках запрещенная книжка — такого еще за время службы не было. Вот он сидит, этот диковинный парень, и тоже не мигая смотрит на пристава — ни забитости, ни страха, одно любопытство. Грубоватое, скуластое лицо, бескровное, как у большинства фабричных, крутые плечи, завидный рост говорят о том, что силою он не обижен.

— Встать! — рявкнул пристав.

Мастеровой медленно, с неохотой поднялся. В голубых крупных глазах блеснул озорной огонек — не ускользнуло, как после окрика вздрогнул Бабкин, вытянул руки по швам.

Пристав круто повернулся, косолапо пошел в конец узкого коридора, в свой кабинет. Заскрежетал ключ в замке, скрипнула тоненько дверь.

— Пужливый господин, — вполголоса сказал Федор. — По струнке у него ходите?

Бабкин не ответил. Обдав холодом, с охапкой дров прошел с улицы дежурный, скрылся в кабинете пристава.

— Ты бы вздремнул пока, — оглянувшись посоветовал Бабкин. — Вишь, печку топить собрался. Любит ночью допрашивать… Когда человеку спать хочется, откровеннее рассказывает. Я вот тебя сдам дежурному да тоже к дому. С утра завтра. — Зевнул сладко, перекрестив рот, и договорил: — Норов-то свой не выказывай — не терпит, лучше кайся: не буду, мол, больше, черт попутал. Авось, все по-хорошему обернется.

Не такой уж добряк Бабкин, просто под настроение разговор вел, да и мастеровой чем-то приглянулся, — сочувствовал.

Кабинет пристава был глухой, с зарешеченными окнами, низким сводчатым потолком. Когда дежурный ввел Федора, в круглой обитой железом печке весело потрескивали дрова, от нее тянуло жаром. Пристав сидел за низким массивным столом, листал брошюру, рядом лист белой бумаги и длинная толстая линейка. Федор распахнул пальто, поудобнее уселся на стуле.

— Откуда она у тебя? — спросил Цыбакин мягко.

Федор сказал, что сидел в трактире купца Ивлева на Широкой улице, подошел к столу господин и подал книгу: читай, мол, для спасенья души. Думал, о святых — взял. Как пришел в корпус, показал другим мастеровым, сели посмотреть, тут на беду хожалый объявился.