Потомок седьмой тысячи - [8]

Пристав подвинул бумагу, стал писать, наклонив голову к столу. На затылке у него ровная плешь величиной с круглую баночку из-под ландрина. Федор попытался отгадать, сколько приставу лет. Тридцать пять? Сорок? Пожалуй, что не больше сорока…

— Как звать того господина? — снова спросил Цыбакин, взглядывая на арестованного. — Как он выглядит?

Мастеровой сумел выдержать долгий пронизывающий взгляд, потер лоб, словно вспоминая.

— Звать будто Модест Петрович — слышал, окликали его. А выглядит не так чтоб приметно: черняв, роста среднего, черная бородка.

Карандаш опять забегал по бумаге, оставляя цепочки ровных круглых букв. Федор попробовал разобрать, что написано, но перевернутые буквы похожи одна на другую.

— Очень хорошо. — Злая усмешка пробежала по лицу пристава. — А что, ты когда-нибудь видел его до этого? Нет? С кем он еще говорил? Кто его окликал?

— Откуда я его мог видеть? — Федор отвечал медленно, обдумывая каждое слово. — И с кем говорил и кто окликал — тоже не ведаю, народу было много. Если бываете у Ивлева, так знаете, что у него по субботам делается. Зайти за книжкой назавтра обещался, это помню… Эх, встретить бы его — всю душу вытрясу, не обманывай. — Федор подался к приставу — голубые глаза чисты, без тени хитрости, — спросил встревоженно: — Верно, что для смуты подброшена?

Пристав отложил карандаш и, не спуская глаз с арестованного, стал рвать протокол на мелкие кусочки. Всего ожидал Федор, но не этого; с удивлением следил за его пухлыми, волосатыми руками.

— За складный рассказ спасибо, потешил, — вялым голосом сказал Цыбакин. — Теперь говори правду… Где взял книжку?

Мастеровой пожал плечами.

— Все — истинная правда!

В следующее мгновенье линейка взметнулась в руке Цыбакина, Федор вильнул головой, удар пришелся вскользь, по уху. Пристав резко поднялся, откинув стул.

Черты крупного лица стали жесткими, глаза из-под густых бровей смотрели недобро.

— Не перестанешь прикидываться, пеняй на себя, — с угрозой предупредил он. — Меня не проведешь.

Как будто ничего и не произошло, Федор сокрушенно махнул рукой.

— Нигде нет веры нашему брату. — Вместе с Цыбакиным проследил, как вспыхивают в печи обрывки протокола, договорил с той же обидою: — Что ты не сделай — всегда окажешься виноват.

— Работали бы усердно, жили смирно, тогда и вера придет… Вам государевы враги листки подстрекательские подсовывают, ловят простачков. Вы и рады. Посажу в холодную и будешь сидеть, пока не скажешь, где взял книгу.

У Федора сильно саднило ухо, морщился от боли. Сказал упрямо:

— Сажайте куда хотите, другого от меня не добьетесь.

Пристав велел дежурному увести арестованного.

Наутро в трактире Ивлева, двухэтажном деревянном доме с башнями по углам, за столиком у окна сидели одетые в штатское Бабкин и располневший, грузный городовой Попузнев. Выбор пал на них, так как оба недавно были переведены в фабричную слободку из города и еще не успели намозолить глаза.

Час был ранний, но трактир уже шумел пьяными голосами. Густой табачный дым поднимался к засиженному мухами, закопченному потолку. На грязном, заплеванном полу таял снег, принесенный на ногах. У двери за длинным выскобленным столом пили чай деревенские мужики, приехавшие на базар с дровами, сеном, квашеной капустой. По случаю воскресенья базар на Широкой был большой, торговали и в балаганах, и прямо на снегу. Пестрела на холстинах деревянная крашеная посуда, размалеванные куклы-матрешки, высились горкой свежеструганные, пахнущие смолой бочонки. Мужики, оставив товар на присмотр знакомым, заходили в трактир греться чаем.

Особняком держались фабричные, захватившие три столика справа от стойки. За этими столами разговор шел не о ценах, не о том, как прокормить семью до нового хлеба, — вспоминали, сдабривая речь крепкими словечками, мастеров и фабричных смотрителей: лютуют, совсем не стало житья. Чуть что — штраф, а голос подымешь — вылетишь за ворота. Тупо смотрели в стакан с чистым, как слеза, зельем — успокаивало.

Вертлявый парень из фабричных слонялся у длинного стола, пытался шутить с доверчивыми, степенными мужиками.

— Ов, ты, — говорил, дергая одного за рукав полушубка, — отчего у тебя пятки сзади?

— Где? — ошарашенно уставился на свои ноги мужик. С тяжелых разбитых валенок с густым слоем сенной трухи стаивал снег. Мужик недоверчиво пошевелил тупым носком, посмотрел подозрительно на пятку — все вроде как у людей. — Что пристаешь-то? — подумав, спросил он. — Аль неймется?

— Точно, батя, неймется, — с участием отвечал парень. — Ты тут посиживаешь, а я вот шел сейчас по базару — там такой переполох… Воз с сеном украли, а чей — никто не знает. Посмотрел бы, не твой ли.

— Откуда ты знаешь, что с сеном? — подозрительно спросил мужик.

— Все оттуда. Догадался.

— Обманываешь, — отмахнулся тот, но уже спокойно сидеть не мог, отодвинул недопитый чай и пошел из трактира: может, и правду сказал, лучше проверить.

Полицейские ни во что не вмешивались. Среди посетителей трактира похожего на Модеста Петровича не было, волноваться не приходилось. От скуки и они взяли штоф водки. Пили, закусывали отварной печенкой и солеными огурцами, посматривали. Оба были довольны: не на морозе, не на ногах, обтирали платками потные лица — дай бог приставу что ему хочется: уважил.