Потомок седьмой тысячи - [4]
И теперь он оглядывается на тот «район», и другим советует: «Написал повесть — сразу вычеркивай первую главу, потому, что в ней читатель только вводится в обстановку, а действие начинается во второй главе».
В свои «вещи» он вводит читателя просто. «Помню, как умирала мама», — начинается повесть «Как жизнь, Семен?» Так же просты и кратки начала других его повестей и рассказов. Так начат и роман-трилогия. И начат, и ведется так до конца.
Скупо как будто. Но нет, все-таки — щедро! Везде видна эта щедрость в показе простого человека, видение всего хорошего в нем. И везде добрая улыбка с озорноватинкой рабочей, перекоповской. И улыбка, и щедрость душевная — неотделимые от него самого, чтобы он ни делал: руководил ли творческим семинаром молодых писателей, или работал ответственным секретарем писательской организации, директором издательства.
Были у Московкина и другие книги: «Медовый месяц» (под «шумным» названием «Шарик лает на Луну» повесть печаталась в журнале «Юность»), «Боевое поручение» (рассказы о Подвойском), «Человек хотел добра», «Золотые яблоки». Будут и другие, потому что писатель вступил в пору творческой зрелости. И все же главные, стержневые те, что рассказывают о людях, которые всего ближе ему, всего дороже — о людях родного своего «Перекопа».
К. Яковлев
Крутые ступени
Глава первая
1
В субботу, после доработки, хожалый фабричного двора Петр Коптелов, собираясь сторожить в ночь, зашел на верхний этаж шестого корпуса. Днем на фабрике была дачка, и мастеровые гуляли. Хожалый приглядывал — не было бы озорства. Из полуоткрытых дверей каморок сыпалась пьяная ругань, треньканье балалаек, взвизги. Дрожал пол от топота ног, звенел, захлебываясь, бубен.
У хожалого с мороза, с тишины уличной голова пошла кругом. Ухватился за косяк, стоял, привыкая к мраку — длинный казарменный коридор с шершавым цементным полом освещался единственным керосиновым фонарем у входа да чуть теплились лампадки под иконами в обоих концах. Темно. Сыро. Едко пахло прокисшими пеленками, крепким табачным чадом. Толстая распаренная баба протащила из общей кухни чугун с дымящейся картошкой. Столкнувшись с хожалым, отворотила лицо, засеменила быстрее, ворча: «Шастают всякие!» Баба была в исподнем, босая. Хожалый потянул ноздрями картофельный ядреный дух, крикнул вдогонку:
— Аль не совестно? — Покачал головой. — Срамоту-то прикрыла бы!..
Смотрел неодобрительно, пока шла до каморки, думал: «Обестыжели! Бывалыче на мужика взглянуть боялись, нынче голышом разгуливают и хоть что: плюй в глаза — все божья роса. Тьфу, прости господи!»
Крестясь истово, повернулся к иконе в дальний конец коридора. Рука замерла у лба. Иль чудится? Всмотрелся пристальней. Под иконой при слабом свете лампады сидели на полу люди. Издалека да в теми — не признать кто. Мелькнуло только: «Неужто возле божьей матери в карты играют? Грех-то какой!»
Хожалый метнулся, готовясь пристыдить, выругать. И только тут заметил, что никаких карт нет: собравшись в кружок, мастеровые читали книгу. Высокий белоголовый слесарь из механического Федор Крутов тянул ее к свету, шевелил губами. Видно, не ахти какой грамотей — морщил лоб от напряжения. Был он в синей сатиновой косоворотке с пояском, в праздничных штанах, вправленных в хромовые сапоги. Напротив него сидели на корточках Андрей Фомичев, черноглазый, красивый парень с густыми волнистыми волосами, остриженными под кружок, и немножко сутулый, коренастый Василий Дерин — оба из прядильного; в самом углу еще двое — их хожалый не признал: в корпусе жило шестьсот душ, всех не припомнишь.
Книжка перепугала хожалого. Кошкой подкрался к мастеровым, рявкнул устрашающе:
— Эт-то что такое!.. Дай сюда!
Мастеровые вскочили. Федор торопливо сунул книжку под рубаху.
— Дай; говорю, сюда, — потянулся к нему Коптелов.
— Оставь, — отвел его руку мастеровой.
Федор на голову выше хожалого, молод, крепок телом. Стоял, сунув руки в карманы, чуть наклонившись вперед. А тут и другие приободрились, наступают. В гирю сжался кулак у Василия Дерина.
— Не трожь Федора, служивый, — проговорил мрачно Василий. — Беда невелика в этом чтении.
Насупился, ест глазищами щуплую фигуру хожалого. Тот взгляда отвести от кулака не может: ударит — мокро будет.
Побаиваясь — не накостыляли бы, — Коптелов попятился, рука лихорадочно нащупала свисток. В глухом кирпичном здании разнеслась оглушительная трель.
Захлопали двери каморок. Корпусные выскакивали в коридор, впотьмах налетая друг на дружку, спрашивали:
— Чего свистят? Вора поймали?
— Какой вор! Чай, драка…
— Нашего пристукнули…
— Кого же? Где?
Подходили в конец коридора, где уже собралась толпа. Разглядев хожалого и злого, наступающего на него Василия Дерина, начинали понимать, в чем дело. Кричали Коптелову:
— Чего на ночь глядя детишек полошишь, олух!
— Двинь ему, Васька, по сопатке, чтоб дух вон! Покою от них нет, доглядчиков.
Вечно пьяненький, безобидный мужичок Паша Палю-ля, толкаясь, пробрался вперед и, решительно сплюнув под ноги, просипел в сторону хожалого:
— Всю жизнь портют, сволочи.
Шестой корпус славился буйством, всего можно было ожидать, и Коптелов дико озирался. Рябая Марья Паутова, бабенка зловредная и языкастая, потянула хожалого за пуговицу, выдохнула в лицо:
