Потом наступит тишина - [48]

— У тебя все? — спросил командующий.

— Кажется, все.

Командующий помолчал, затем заговорил повышенным тоном, глаза его засверкали от гнева, он отодвинул лампу, будто та мешала ему:

— Как ты можешь, Векляр, приходить с этим вопросом к своему другу, да еще к командующему армией? Тебе, можно сказать, здорово повезло — спустя двадцать лет найти сына, а тут свалилось несчастье, посадили его, а ты ходишь вокруг да около и приплел еще политику, ударился в философские рассуждения, не можешь поделиться со мной просто так, по-человечески! Разве ты, коммунист, командир, не можешь думать, как все люди?! Скрываешь собственные страдания, стыдишься самого себя, как будто он тебе совсем чужой!

— А ты чего же хотел?! — взорвался Векляр. — Я поделился с тобой тем, что действительно волнует меня!

Командующий махнул рукой.

— Неужели ты сам не знаешь, что тебе нужно, или притворяешься? Сказал бы прямо: «Ты должен, не взирая на меня, дать указание рассмотреть дело моего сына немедленно и с учетом всех обстоятельств…» А ты даже не знаешь, отказаться тебе от него или встать на его защиту! А матери ты сообщил? Нет. Она бы приехала сюда, я знаю ее по Люблину, боевая женщина, вырвала бы его даже из рук контрразведки. Не женщина, а огонь, не то что ты. Ну извини, — сказал мягко командующий, — может, я сказал что-то лишнее. Необходимо, — продолжал он, — выяснить, что со Стефаном. — Генерал поднял трубку телефона. — Прошло уже двадцать минут, — сказал он кому-то в трубку с упреком, — мог бы уже узнать…

Начальник контрразведки, плотный полковник с пухлым, добродушным лицом, осторожно присел на краешек стула, бросая временами настороженные взгляды на Векляра.

— Принес личное дело Олевича?

— Так точно, товарищ генерал.

Полковник доложил коротко, с каким-то оттенком раздражения, путаясь и запинаясь, что с ним бывало редко. Когда сказал, что Олевича допрашивали только раз, командующий бросил на него удивленный взгляд. Был, мол, сигнал, что тот принимал участие в организации протеста против принятия присяги.

— И на каком же основании вы его арестовали?

— На основании сигнала.

— И все? Расскажите-ка все по порядку.

— Мне нечего добавить, — ответил полковник. — Как мне докладывали, можно было бы его даже отпустить, но изменились обстоятельства.

— То есть?

— Олевич сбежал…

— Что?! Сбежал из-под ареста? — Лицо командующего побагровело, на лбу вздулись жилы.

— Ведется расследование. Его везли на допрос в сопровождении конвойного, машина их столкнулась с телегой, поднялся шум, гам, а тот не раздумывая удрал. Организовали преследование… но безрезультатно… Наверное, натворил что-то похлеще — просто так не сбежал бы…

Генерал резко поднялся с кресла.

— Эх вы, растяпы! — промолвил он, стоя перед замершим по стойке «смирно» полковником, еле сдерживая себя. — Даю вам двое суток, и чтобы Олевич был у меня в кабинете целым и невредимым.

Векляр покрепче схватился руками за подлокотники кресла и, закрыв глаза, расслабился, почувствовав на душе некоторое облегчение.

Меткий выстрел

1

Закончив марш-бросок в Ленцке, Кольский решил вернуться назад через Боровицу. Оставив роту на попечение Фурана, он пошел по вымощенному щебенкой шоссе в сторону пригорка, откуда видны были крыши домов Боровицы.

— Будешь ждать нас там? — спросил Лекш с явной обидой. Он хотел воспользоваться привалом, чтобы побеседовать с бойцами, а заодно чтобы беседу его послушал и командир роты. Его интересовало прежде всего то, как поручник отнесется к жалобам солдат на обувь. Они обязательно разговорятся, потому что половина из них ходит в развалившихся ботинках. Кольский на такие жалобы махнул уже рукой. Ничего не поделаешь, докладывал тысячу раз, у снабженцев нет никаких запасов, а план занятий из-за этого никто менять не станет. Вот когда отправят на фронт, тогда, пожалуйста, ботинки найдутся.

Времени у Кольского было в обрез, он шел быстро, не чувствуя усталости. Холодный ветер бил ему в лицо, проникал через шинель и мундир. С пригорка увидел Боровицу и тут же подумал о Еве. Он очень скучал по ней, они не виделись с той самой ночи. Все никак не мог выбраться в город, времена не хватало — принимали присягу. А все-таки надо было найти, может так произойти, что через несколько дней окажется от нее в сотнях километров. Сколько еще месяцев продлится война, как сложится их дальнейшая жизнь?

Долго стучался к Крачиньским. Наконец выглянула мать Евы в халате, с полотенцем на голове. Увидев Кольского, попыталась улыбнуться.

— А, Эдвард, заходите, заходите. Евы, правда, нет дома… Ну ничего, подождете, попьем чайку. — Она не знала, как к нему лучше обращаться. — Ева у Адама, что еще ей остается делать! Собираются у знакомых, поговорят, потанцуют, ничего предосудительного в этом нет. С ее-то способностями только бы учиться, но ничего уж тут, видимо, не поделаешь.

Кольский взглянул на часы и помчался к дому Адама.

Когда-то довольно часто, чуть ли не каждый день, он заглядывал в этот двухэтажный каменный особняк, стоявший в глубине улицы, с двориком, собачьей конурой, прилепившейся к кирпичному гаражу аптекаря, с тянувшимся до самого поля садом — прекрасным местом для детских игр. Вдоль деревянного забора росли кусты белой сирени. Когда мать Адама бывала в хорошем настроении, она разрешала сорвать пару веточек. Ева ставила их в вазу, стоявшую в ее комнате на столике между тетрадями и большой шкатулкой, запиравшейся на ключик. Кольский знал, что она хранит в ней фотографии, стихи, любовные письма, наверняка и те, что писал он. Ему всегда хотелось заглянуть в шкатулку, но он так и не решился на это.