Потом наступит тишина - [41]

— А взять хотя бы картину о Грюнвальде[22], — продолжал деятель культуры. — Вам не кажется символическим, генерал, что именно здесь, в Люблине, она пережила оккупацию и возвращена теперь народной власти…

Прекрасен берег Вислы… —

снова запели на другом конце стола.

Векляр молчал. Он уже не слушал своего собеседника, а думал о Марте. Почему она ушла? Захотелось романтики? Да, ерунда какая-то. Просто приходится дорого платить за каждый свой неверный шаг.

— Взять хотя бы Борейшу, генерал. Откуда в этом человеке столько кипучей энергии? Или, к примеру, вашу сферу деятельности — армию. Еще два месяца назад… Да вы меня не слушаете, генерал…

— Извините, — сказал Векляр, — зачем вы мне все это говорите? Если вам что-то от меня нужно — автотранспорт, людей, — выкладывайте сразу, все равно ничего не получите… А символику оставьте для других.

За Люблином небо было чистое, совсем не похожее на осеннее. Генерал еще раз оглянулся на оставшийся позади город и облегченно вздохнул. Здесь, на забитом транспортом шоссе, он чувствовал себя лучше, даже шутил, подгоняя шофера — времени было в обрез, а увидеть хотелось как можно больше, хотелось знать то, что было в действительности, а не только то, что в бумагах.

Векляр буквально вытягивал из офицеров районных комендатур данные о ходе мобилизации и выходил из себя, когда получал наконец то, что требовал. В ответ на свое сакраментальное «Почему?» он выслушивал объяснения, сводившиеся в основном ко всяким мелким, но имевшим для истерзанной войной люблинской земли большое значение делам. И все же, несмотря на очевидную объективность причин, генерал не мог подавить своего раздражения и обрушивался на собеседников: «Вы что же, не можете достать автотранспорт? Не помогают местные органы власти? Нет людей? Меня это не касается, поднатужьтесь, на фронте намного труднее, а вы тут как сонные мухи…»

Генеральская машина выскочила на запруженное не меньше чем люблинские улицы шоссе. Набитые солдатами грузовики, юркие газики, громыхавшие на колдобинах крестьянские телеги — вся эта беспорядочная шумная масса находилась в постоянном движении. Контрольно-пропускные пункты на перекрестках, на которых до этого не было даже дорожных указателей, напоминали собой крупные сборные пункты; бойкие регулировщицы усаживали в попутные машины во множестве расположившихся в придорожных канавах людей, которые по первому их знаку срывались с места и забирались в кузов, не спрашивая у шоферов ни разрешения, ни маршрута следования.

Векляр не обращал внимания на эту дорожную сутолоку. Он не отрывал взгляда от проносившихся мимо полей, пустых, поблекших в осеннюю непогоду. Кое-где попадались неубранная разбитая военная техника, коробки сгоревших домов, пожарища, успевшие уже зарасти сорняками. Поток машин, людей, лошадей тек, казалось, по вымершей земле, в которую еще не скоро удастся вдохнуть жизнь.

В населенных пунктах было оживленно и многолюдно, у магазинов выстроились длинные очереди из терпеливо стоявших женщин, прохожие бросали равнодушные взгляды на Векляра. В центре Любартова шофер притормозил машину. Векляр увидел у закусочной небольшого роста старичка в потрепанном демисезонном пальто и надвинутой на глаза шляпе, который показался ему знакомым. Старичок нежно поглаживал вынутую из футляра скрипку. Увидев, что люди начали обращать на него внимание, он провел пару раз смычком по струнам и запел робким, еле слышным даже вблизи голосом:

Не плачьте, вербы, не рвите сердце нам…[23]

Затем неожиданно бодро и громко затянул:

Вперед, Варшава…[24]

Машина снова тронулась, и только при выезде из городка Векляр вдруг вспомнил, где видел этого человека. Невероятно! В это трудно было поверить.

Вскоре городок остался далеко позади. Генерал направлялся в Боровицу.

4

Дом стоит в некотором удалении от площади, у его ворот прохаживается часовой. По дорожке бежит дежурный офицер, поправляя на ходу ремень и разглаживая складки на мундире. Векляр не любит этот церемониал, а здесь, в Боровице, он кажется ему даже неуместным.

— Оставь, сынок, не надо… Где начальник?

Тот уже стоял в дверях. Когда он представился, генерал сразу же узнал его. Этот небольшого роста офицер, капитан Васиньский, почти не изменился с того времени, когда они виделись в последний раз, — все такой же поджарый, морщины на сухом лице напоминают глубокие трещины. Мундир тщательно вычищен и выглажен, чистый белый подворотничок аккуратно подшит. Четко, не спеша выговаривает каждое слово, точно опасаясь, что его могут не понять.

— Почему же ты, старина, — говорит генерал, явно довольный встречей, — не давал о себе знать?

Капитан Васиньский не удивился, увидев генерала, — он не раз выполнял распоряжения за подписью Векляра и, собственно говоря, давно ждал встречи с ним, но поехать в Люблин не решался. Он провел Векляра в небольшую комнатку на втором этаже, в которой царил образцовый порядок: пол вымыт и натерт, на столе пустая, без окурков, пепельница, на крючке — белое льняное полотенце.

Генерал сел и поглядел в зарешеченное окно, из которого были видны выстроившиеся вдоль улицы высокие деревья. Оба помолчали немного. Васиньский ждал, когда заговорит Векляр, но тому было, видимо, не до разговоров. Капитан подошел к шкафу, вынул оттуда сводки и разложил их на столе. Впрочем, он не любил рассказывать о себе, вспоминать прошлое. А ведь они знали друг друга с детства, в последний раз встречались здесь, в Боровице, кажется, в 1932 году. До 1924 года Васиньский служил в армии в чине поручника и уже тогда сочувствовал левым. Вступив затем в Польскую социалистическую партию, сотрудничал с коммунистами и был одним из организаторов единого фронта в Люблинском воеводстве.