Потерянный рай - [43]

Он замолчал и принялся скоблить ногтем палец ноги. Я испугался, что он расхотел делиться своим прошлым, и подтолкнул его:

– В чем?

– Любил ли меня Панноам?

И посмотрел на меня.

– Я любил его искренне, безоглядно, беззаветно, но любил ли меня он?

Я уронил голову – так живо отозвался во мне его вопрос; со дня нашего конфликта из-за Нуры жесткость Панноама заставила и меня усомниться в его любви ко мне.

Дядя продолжал:

– Панноам внушает такую любовь, что невольно начинаешь и ему приписывать ее отсвет. Вот тут-то и загвоздка.

– Что ты хочешь сказать?

– Панноам любит, как это его устраивает и когда устраивает.

Я вздрогнул, настолько эти слова были точны.

– Он дорожил братом, пока этот союз его устраивал. Что может быть лучше компании мальчугана, который смотрит тебе в рот и восхищается всеми твоими поступками? Но когда я подрос, любить меня стало труднее.

Дядя обвел рукой свое могучее тело.

– Взгляни на великана, который вымахал из замухрышки! Никто такого не ожидал: ни он, ни родители, ни я. Из былинки вырос дуб. Я рос, крепчал и расцветал. И пошло, и поехало. Прежде я млел перед силой старшего брата, теперь мог одолеть его одной левой. Изо дня в день его представление о своем превосходстве расшатывалось.

– Ревновал?

– Панноам из числа гордецов, не подверженных ревности. Он ценит себя высоко и не желает быть кем-то другим. Но ненавидит того, кто его затмевает. Едва я осознал, что обгоняю его, я стал изощряться, чтобы замедлить свой рост – во всех отношениях: я постился, перестал упражняться, туго пеленал руки и ноги, молил Богов и Духов. Из осторожности на наших братских состязаниях я плутовал: когда мы бежали наперегонки, я ухитрялся отстать; когда ныряли в озеро, нарочно наглатывался воды, чтобы плыть медленней; когда охотились, я прятал часть своей добычи, ведь при моих крепких мускулах мне не составляло труда послать стрелу вдаль и поразить крупную дичь… Короче, я вовсю старался ничем его не опечалить. Но Природа и Боги решили иначе…

– Из-за этого ты и ушел?

Он кашлянул. Мой вопрос обескуражил его.

– Из-за этого я не ушел бы никогда. Во-первых, мне и в голову не приходило, что брат может меня разлюбить. Да и сам я все еще любил его.

– Тогда почему?

Он впился взглядом в засеребрившуюся луну и, казалось, утратил интерес ко всему остальному. Она осветила его огромное рябое лицо.

Я запротестовал:

– Барак, я рассказал тебе все как на духу. Почему ты не отвечаешь мне тем же?

Он прочистил горло, прощально кивнул луне, посмотрел на меня, тяжко вздохнул и с трудом проговорил:

– Твоя мать.

– Что моя мать? Ты же сказал, что с ней не знаком.

Он еще раз попробовал голос:

– Я…

– Ты соврал?

– Я не соврал. Я хотел оттянуть время…

– То есть?

– Ну… я ведь и правда не знал ее как твою мать… я знал ее… как Елену.

Его лицо осветилось, когда он произносил это имя.

Я был ошарашен. Я никогда не слышал имени моей матери. Мы, дети, называли ее Мамой, отец – Женой, а селяне – Женой вождя. Имя «Елена» смутило меня – она стала другой, чужой, оголенной; «Елена» сообщало ей тайну и неожиданные свойства. То, как зардевшийся Барак произнес это имя, рисовало образ не девочки, а женщины; его мясистые темно-коричневые губы, прошептавшие «Елена», будто поцеловали воздух.

Он улыбнулся с затуманенным взором, опустил глаза, ища поддержки у земли, и погрузился в прошлое.

– Я стал уходить на рыбалку далеко, очень далеко от деревни. Рыбная ловля служила мне предлогом. Меня смущало и мое гигантское тело, и скованность Панноама в моем присутствии, и я, переполненный новыми ощущениями, стал искать одиночества. Я пытался жить, не ходя по пятам за братом, не повторяя его слов, его мыслей. Видя его раздражение, я сердился на свою неловкость, на свою особость, я старался исчезнуть. Каждая отлучка уводила меня все дальше, я исследовал неведомые берега, окунался в новые речки. В тот день я наблюдал за цаплями, за их пиршеством в зарослях тростника – то был знак, что там в изобилии форели или щуки. Пока я крался пригнувшись по илистому берегу, я услышал пение, а вскоре увидел чудесную сцену: Елена стирала белье. Ее голос, чистый и ясный, как вода, поднимался из тростников и улетал в небо. Я спрятался и затаил дыхание. Меня пленял тембр ее голоса, полного, сочного, чистого, пленяли ее черты. Кровь бросилась мне в лицо, когда я увидел движения ее рук, ее прекрасных белых рук и прекрасных полных плеч. Я невольно вздохнул. Она подняла голову. Я встал во весь рост, а она, вместо того чтоб закричать от страха при виде великана, явившегося из вод, улыбнулась. Широкой улыбкой. Розовыми губами и дивными белыми зубами. Слова были излишни. Мы полюбили друг друга с первого взгляда.

Он понизил голос, будто опасаясь, что за ним следят.

– Мы стали встречаться на берегу и вскоре уже не могли без этих встреч обходиться. В то время готовилась женитьба Панноама, не моя. Каддур выбрал ему Изу, дочь Мардора, вождя соседней деревни. Панноама устраивала его суженая, девица миловидная, чистенькая, немного холодная, из богатой семьи, управлявшей деревней в двадцать домов, и с хорошим приданым. Панноам говорил мне о ней со спокойным удовлетворением, без горячности, уже вжившись в преимущества выгодного брака. Ну а я опасался нарушить обычаи, выбирая себе невесту. Я решил схитрить и воспользоваться праздником огней, которым отмечали самые длинные дни в году; тогда Озерные жители собирались на Лошадиной равнине, где давным-давно разыгралась Илодейская битва. Тут можно было и напиться допьяна, и наплясаться, и погулять вволю, и назвать суженого. Мне удалось представить семейство Елены нашему отцу. Она была дочерью вождя – но вождя совсем крошечной деревушки. В глазах Каддура Елена не была достойной партией для Панноама, его старшего сына и наследника; однако вполне подходила младшему. Народ потешался, глядя на нашу парочку – на меня, великана, и Елену, прелестную дочь Озера; и вот – было то влияние выпитого вина или летней жары – наши отцы тотчас поладили. Наша уловка удалась, и мы во всем признались. И в тот вечер, и позднее Панноам и Елена виделись. Их отношения были добросердечны и вежливы. Когда он говорил с Еленой, я никогда не замечал в его глазах опасного огонька, сигналившего: «Она лучше Изы, она нравится мне больше». Он никогда не давал понять, что выделяет ее среди других женщин.