Потерянные слова - [15]

Шар в груди лопнул, и поток эмоций хлынул наружу. И слезы, и всхлипы, и извинения: «Прости, прости, прости!»

— Я уже простила, капустка моя! — Лиззи обнимала меня, пока рыдания не закончились, гладила по голове и качала на руках, как будто я была маленькой, хотя я уже почти переросла ее. Когда я успокоилась, Лиззи положила булавку рядом с портретом своей матери. Я встала на колени на жесткий пол, чтобы закрыть сундук. Пальцы скользнули по буквам — грубым и неровным, но вечным: «Словарь потерянных слов».

* * *

В тот день мистер Крейн отправился домой раньше всех. Он заметил меня под ясенем, но не сказал ни слова и не улыбнулся. Подойдя к своему велосипеду, он повесил сумку на спину и перекинул ногу через сиденье. Пачка листочков вывалилась из сумки и упала на землю позади него. Мистер Крейн ничего не заметил, а я его не окликнула.

В пачке было десять скрепленных листочков. Я положила их в книгу, которую читала, и вернулась под дерево.

Слово distrustful[12] было написано на верхнем листке небрежным почерком мистера Крейна. Он дал ему определение: полный недоверия к себе или другим; неуверенный в себе; сомнительный, вызывающий подозрения, скептичный. Я не знала, что значит скептичный, и просмотрела все цитаты, чтобы понять значение слова. «Distrustfull miscreants fight till the last gaspe»[13], — писал Шекспир.

Я спасла эти листочки от ночного ветра и утренней росы. Я защитила их от халатности мистера Крейна. Он и был тем, кто вызывает мало доверия.

Я вытащила один листочек из пачки. В нем стояла цитата, но не было ни автора, ни названия книги, ни даты. Такой листок отправили бы в корзину. Я сложила его и спрятала в туфлю.

Остальные листочки я положила обратно в книгу. Когда колокола Оксфорда пробили пять, я пошла в Скрипторий.

Папа сидел за столом один. Повсюду были разложены книги и листочки, а он склонился над страницами и не замечал моего присутствия.

Я нащупала в кармане книгу, вытащила листочки и подошла к столу мистера Крейна, чтобы добавить их к бардаку, который на нем царил.

— Что это она делает?

Мистер Крейн стоял на пороге Скриптория. Его лицо было трудно разглядеть в лучах вечернего солнца, но сутулые плечи и грубый голос не оставляли сомнений.

Папа испуганно поднял голову, затем он увидел листочки под моей рукой.

Мистер Крейн подошел к столу и потянулся к моей ладони, словно собираясь отшлепать по ней, но, увидев, что она изуродована ожогом, он вздрогнул.

— Это недопустимо, — заявил он, поворачиваясь к папе.

— Я нашла их, — сказала я мистеру Крейну, но он даже не взглянул в мою сторону. — Я нашла их у забора, где вы оставляете велосипед. Они выпали из вашей сумки, — я посмотрела на папу. — И сейчас я возвращала их на место.

— При всем уважении, Гарри, ей не следует здесь находиться.

— Я хотела положить их на место, — повторила я, но меня как будто не видели и не слышали. Никто из них мне не ответил. Никто из них на меня не посмотрел.

Папа глубоко вздохнул и чуть заметно покачал головой.

— Я сам разберусь, — сказал он мистеру Крейну.

— Конечно, — ответил тот и забрал свои листочки.

Когда мистер Крейн ушел, папа снял очки и потер переносицу.

— Папа!

Он вернул очки на их обычное место и посмотрел на меня. Отодвинув стул от стола, он похлопал по коленям, приглашая меня присесть.

— Скоро умещаться не будешь, — сказал он с улыбкой.

— Он уронил их. Я сама видела.

— Я тебе верю, Эсси.

— Тогда почему ты ничего не сказал?

— Слишком трудно объяснить, — вздохнул папа.

— А слово для этого есть?

— Слово?

— Слово, которое объяснит, почему ты ничего не сказал.

Папа улыбнулся.

— На ум приходит дипломатия. Еще компромисс и смягчение.

— Мне нравится смягчение.

Мы вместе поискали это слово в ячейках.

СМЯГЧАТЬ

«Снисходительность может смягчить ярость самых лютых преследователей».

Дэвид Юм, «История Англии», 1754

Я задумалась.

— Ты пытался смягчить его гнев, — сказала я.

— Да.

Сентябрь 1895

Я думала, что это мой мочевой пузырь не выдержал, но когда откинула одеяло, то увидела красные пятна на сорочке и простыне. Я закричала. Пальцы были липкими от крови, а спина и низ живота ныли от боли.

Папа влетел в мою комнату, испуганно огляделся вокруг и подошел к кровати. Как только он увидел белье, тревога на его лице сменилась облегчением, но потом он смутился.

Папа присел рядом со мной, и матрас прогнулся под его весом. Он накрыл меня одеялом и погладил по щеке. Я уже поняла, что случилось, и мне тоже стало неловко. Избегая его взгляда, я натянула одеяло повыше.

— Извини, — сказала я.

— Ну что за глупости!

Мы сидели в тишине, и я знала, как сильно папе не хватает сейчас Лили.

— Лиззи уже… — начал он.

Я кивнула.

— У тебя все есть, что нужно?

Я снова кивнула.

— Могу я как-то…

Я покачала головой.

Папа поцеловал меня в щеку и поднялся.

— Сегодня на завтрак будут французские тосты, — сказал он и прикрыл за собой дверь так осторожно, как будто я была инвалидом или спящим младенцем. Но мне уже было тринадцать.

Я сначала подождала, пока он спустится по лестнице, потом откинула одеяло и села на край кровати. Кровь потекла еще сильнее. В тумбочке рядом с кроватью лежала коробка, которую Лиззи специально приготовила для меня. В ней хранились пояса и мягкие салфетки, сшитые из тряпочек. Я собрала подол сорочки и зажала его между бедрами. Папа гремел на кухне, намекая, что путь свободен. С коробкой в руке и скомканной ночной сорочкой между ног я прошла по коридору в ванную комнату.