Потери, которые делают нас счастливыми - [6]

Вот семья, с которой мне привелось познакомиться несколько лет назад. Одна из сотен тысяч историй великого переселения, один из бесчисленного числа эпизодов в летописи противостояния и бегства. Они были странной парой — она из бедной, но честной семьи городских сумасшедших — ее папа был чудаком и романтиком, собирал бутылки и копал могилы, а мама водила трамвай и дома бывала редко. Сама она окончила школу и, что называется, стояла на пороге взрослой жизни, не имея никакого желания этот порог перешагивать. Жили они в двух комнатах большой коммуналки, в центре, в старом доме, в котором частенько гас свет и из которого съехали уже почти все, даже тараканы. Но они остались, ни на что особенно не рассчитывая. Она познакомилась с ним во время летних каникул, когда город тонул в зеленой траве, а трамваи на поворотах сыпали в темноту золотые искры. Он был на пару лет старше, поэтому сразу стал чувствовать ответственность за эту необыкновенную девочку, что жила с такими прибабахнутыми родителями. Сам он уже несколько месяцев прятался у друзей, закосив от службы в вооруженных силах. Ей в нем нравилось, думаю, именно это детское самоуверенное желание избежать проблем путем их полного игнорирования. Ее родителям он не нравился, они рассчитывали, что она найдет себе более достойную партию. Так говорил ее папа, перебирая собранные бутылки. А со своими родителями он ее вообще не познакомил, сказал, что он — сын полка, поэтому лучше обойтись без знакомств. Он приходил к ней, когда ее папа отправлялся в ближайшие скверы и парки, а мама водила трамвай по солнечным улицам города. Она бросала на пол железнодорожный матрас, который откуда-то приволок ее старик, и они долго занимались любовью, пробуя все новое и новое и познавая неизведанное. Солнце падало на паркет желтыми густыми пятнами, и мебель тяжело покачивалась в такт их неутомимым движениям.

— Давай куда-нибудь убежим, — предлагала она.

— Давай, — легко соглашался он. — Куда скажешь.

— Давай в Америку, — предлагала она.

— Хорошо, давай в Америку, — не возражал он. — Только у меня нет паспорта.

Паспорт ему не светил — любая попытка легализоваться и получить документы сразу обернулась бы для него безрадостными армейскими буднями. А в армию он идти не хотел, тем более теперь, когда она ждала его каждым утром в своей горячей от солнца квартире, сидя на широком некрашеном подоконнике и болтая в воздухе длинными печальными ногами. Но кто сможет удержать тебя, если тебе очень захочется уехать?

События, совершившись и растворяясь в прошлом, приобретают непривычный вид, словно любимые фильмы, которые и не пытаешься посмотреть заново, наперед зная, что лучше ничего заново не смотреть, лучше оставить все как есть, ведь все, что тебе нужно, ты помнишь и так, а то, что забыл, очевидно, и не стоило того, чтобы его помнить. И никакими попытками все повторить, никакими возвращениями на места событий и геройских поступков не воссоздашь главного — того влажного мартовского неба, что висело над головой, гоня тебя вперед, в темную ночь, ведя тебя сквозь города и реки, сквозь кордоны и блокпосты. И поскольку нет никакой возможности его воссоздать, то не стоит понапрасну тратить силы. Лучше ограничиться скрупулезным пересказом. Наше прошлое заслуживает пересказа, так же, как и наше будущее, которое мы выстраиваем своим усердием, настойчивостью и каждодневным неодолимым бешенством.

Осенью она забеременела. Он обрадовался, хоть и не мог официально на ней жениться. Осень стояла теплая и горькая, в пригородах жгли листву, и низкий дым от костров тянулся вдоль трамвайных путей. Ее старик почти не выходил из дома, и они, как правило, встречались в старых дворах и сидели там в тихом свете вечерних окон.

— Хорошо бы попасть в Берлин, — говорила она.

— Угу, — соглашался он.

— Ты отвезешь меня туда?

— Конечно.

— Правда?

— Я же сказал, — отвечал он.

— Я бы нашла там какую-то работу, — говорила она.

— Нет, — возражал он. — Там ты не будешь работать. В Берлине работать не обязательно. Это особенный город, малыш, особенный и беззаботный. Я знаю, о чем говорю, мне рассказывали пацаны. Они жили там коммуной, с какими-то экологами. И рассказывали, что это за город, что это за удивительный город. Там ты не будешь работать. У нас и так всего будет достаточно. И у нашего ребенка тоже, — добавил он, подумав.

Зимой ее родители поняли, к чему все идет. Отец плакал, мать хмуро молчала. Отец строго запрещал ей встречаться с этим дезертиром, мама хотела устроить ее в депо. Весной, когда уже надо было рожать, они сообщили родителям, что уезжают. Старики испугались, но они успокаивали, говорили, что это лучший вариант, что они пересекут Польшу и доберутся до Берлина и что рожать она будет уже там, а ребенок, рожденный в Берлине, это уже особенный ребенок, он наделен особенными правами и привилегиями, у него уникальные перспективы и возможности, и федеральное правительство дарит такому ребенку льготы и бонусы, и ангелы летают у него над головой и вплетают ему в волосы полевые цветы. На это родители ответили, что сами сдадут его в армию, если он не прекратит морочить голову их сумасшедшей дочке. А ей пообещали проклятие и презрение, никакой помощи и завещание не в ее пользу. Но их это не остановило. И уже в мае, когда вот-вот должны были начаться схватки и ребенок серьезно рисковал появиться на свет не в Берлине, он все-таки пробил им загранпаспорта, и они на автобусе, с несколькими пересадками, двинулись на запад, умело скрывая ее беременность. И вот когда они уже делали последнюю пересадку, непосредственно в Берлин, когда все уже складывалось самым лучшим образом и они выбирали имена для младенца, прийдя к согласию, что если это будет мальчик, то они назовут его Джорданом, а если девочка — то звать ее будут Перис, она вдруг почувствовала, что час настал.