Посвящается вам - [5]

Я умел не обольщаться

даже в юные года.

Но когда пришлось прощаться,

и, быть может, навсегда,

тут уж не до обольщений

в эти несколько минут…

Хоть бы выпросить прощенье,

знать бы, где его дают.

Не скажу, чтоб стал слезливей

с возрастом, но всякий раз

кажется, что мог счастливей

жребий выпросить у вас.

Впрочем, средь великолепий,

нам дарованных судьбой,

знать, и вам не выпал жребий

быть счастливее со мной.

«Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?..»

* * *

Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?

Отчего же вы не вслушались в слова мои, когда

кто-то властный наши души друг от друга уводил?..

Чем же я вам не потрафил? Чем я вам не угодил?

Ваши взоры, словно пушки, на меня наведены,

словно я вам что-то должен… Мы друг другу не должны.

Что мы есть! Всего лишь крохи в мутном море бытия.

Все, что рядом, тем дороже, чем короче жизнь моя.

Не сужу о вас с пристрастьем, не рыдаю, не ору,

со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беру

и на гордых тонких ножках семеню в святую даль.

Видно, все должно распасться. Распадайся же… А жаль.

Мой почтальон

Ю. Давыдову

Всяк почтальон в этом мире, что общеизвестно,

корреспонденцию носит и в двери стучит.

Мой почтальон из другого какого-то теста:

писем ко мне не приносит, а только молчит.

Топчется в темной прихожей в молчании строгом,

круг оттоптал на пороге у самых дверей…

Радостный день и объятия там, за порогом,

горестный мрак и утрата в пещере моей.

Мой почтальон презирает меня и боится,

жаждет скорей от меня отбояриться, плут…

Там, за порогом, мелькают счастливые лица,

там ни о чем не жалеют и писем не ждут.

Вот наконец, изгибаясь и кланяясь, что ли,

словно спасаясь, бежит по обратной тропе…

Как он вздыхает легко, очутившись на воле!

Как ни о чем не жалеет, теряясь в толпе.

«Сестра моя прекрасная, Натела…»

* * *

Сестра моя прекрасная, Натела,

прошли года, а ты помолодела —

так чист и ясен пламень глаз твоих…

Возьми родную речь, горбушку хлеба,

и эти облака, и это небо

и раздели на нас, на шестерых.

Вот заповедь ушедшего поэта,

чья песня до конца еще не спета.

Сестра моя, всё — только впереди!

Пускай завистникам пока неймется…

Галактион когда-нибудь вернется,

он просто задержался по пути.

Средь океана слов и фраз напрасных,

не столь прекрасных, сколько безопасных,

как острова лежат его слова,

спешит перо как будто пред грозою…

Его глаза подернуты слезою:

поэты плачут — нация жива.

1967

Детство

Я еду Тифлисом в пролетке.

Октябрь стоит золотой.

Осенние нарды и четки

повсюду стучат вразнобой.

Сапожник согнулся над хромом,

лудильщик ударил в котел,

и с уличным гамом и громом

по городу праздник пошел.

Уже за спиной Ортачала.

Кура пролегла стороной.

Мне только лишь три отстучало,

а что еще будет со мной!

Пустячное жизни мгновенье,

едва лишь запомнишь его,

но всюду царит вдохновенье,

и это превыше всего.

В застолье, в любви и коварстве,

от той и до этой стены,

и в воздухе, как в государстве,

все страсти в одну сведены.

Я еду Тифлисом в пролетке

и вижу, как осень кружит,

и локоть родной моей тетки

на белой подушке дрожит.

Оловянный солдатик моего сына

Земля гудит под соловьями,

под майским нежится дождем,

а вот солдатик оловянный

на вечный подвиг осужден.

Его, наверно, грустный мастер

пустил по свету невзлюбя.

Спроси солдатика: «Ты счастлив?»

И он прицелится в тебя.

И в смене праздников и буден,

в нестройном шествии веков

смеются люди, плачут люди,

а он все ждет своих врагов.

Он ждет упрямо и пристрастно,

когда накинутся трубя…

Спроси его: «Тебе не страшно?»

И он прицелится в тебя.

Живет солдатик оловянный

предвестником больших разлук

и автоматик окаянный

боится выпустить из рук.

Живет защитник мой, невольно

сигнал к сраженью торопя.

Спроси его: «Тебе не больно!»

И он прицелится в тебя.

1964

Из фронтового дневника

В этом поле осколки как розги

по ногам атакующих бьют.

И колючие ржавые розы

в этом поле со звоном цветут.

И идет, не пристроившись к строю,

и задумчиво тычется в пыль

днем и ночью, верста за верстою

рядовой одноногий Костыль.

У полковника Смерти ошибки:

недостача убитых в гробах —

у солдат неземные улыбки

расцветают на пыльных губах.

Скоро-скоро случится такое:

уцелевший средь боя от ран,

вдруг запросит любви и покоя

удалой капитан Барабан.

И не зная, куда и откуда,

он пойдет, как ослепший на свет…

«Неужели вы верите в чудо?!» —

поперхнется поручик Кларнет.

Прав ли он, тот Кларнет изумленный,

возвышая свой голос живой

над годами уже не зеленой,

похоронной, сожженной травой?

Прав ли он, усомнившись в покое,

разрушая надежду окрест?..

Он, бывало, кричал не такое

под какой-нибудь венский оркестр.

Мы еще его вспомним, наверно,

где-то рядом с войною самой,

как он пел откровенно и нервно…

Если сами вернемся домой.

Мы еще его вспомним-помянем,

как передний рубеж и обоз…

Если сами до света дотянем,

не останемся здесь, среди роз.

«От войны войны не ищут…»

* * *

От войны войны не ищут.

У войны слепой расчет:

там чужие пули рыщут,

там родная кровь течет.

Пулька в золотой сорочке

со свинцовым животом…

Нет на свете злей примочки,

да кого спросить о том?

Всем даруется победа,

не взаправду — так в душе.

Каждый смотрит на соседа,

а соседа нет уже.

Нас ведь создал бог для счастья

каждого в своем краю.

Отчего ж глухие страсти

злобно сводят нас в бою?