Посвящается вам - [2]

Какая-то тайная сила всю жизнь охраняла меня.

И так все сошлось, дорогая: наверно, я там не сгорел,

чтоб выкрикнуть здесь, догорая, про то, что другой не успел.

«Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал…»

* * *

Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал.

А может, это школьник меня нарисовал:

я ручками размахиваю, я ножками сучу,

и уцелеть рассчитываю, и победить хочу.

Ах, что-то мне не верится, что я, брат, убивал.

А может, просто вечером в кино я побывал?

И не хватал оружия, чужую жизнь круша,

и руки мои чистые, и праведна душа.

Ах, что-то мне не верится, что я не пал в бою.

А может быть, подстреленный, давно живу в раю,

и кущи там, и рощи там, и кудри по плечам…

А эта жизнь прекрасная лишь снится по ночам.

«После дождичка небеса просторны…»

* * *

После дождичка небеса просторны,

голубей вода, зеленее медь.

В городском саду — флейты да валторны.

Капельмейстеру хочется взлететь.

Ах, как помнятся прежние оркестры,

не военные, а из мирных лет!

Расплескалася в улочках окрестных

та мелодия… А поющих нет.

С нами женщины. Все они красивы.

И черемуха — вся она в цвету.

Может, жребий нам выпадет счастливый:

снова встретимся в городском саду.

Но из прошлого, из былой печали,

как ни сетую, как там ни молю,

проливается черными ручьями

эта музыка прямо в кровь мою.

Душевный разговор с сыном

Мой сын, твой отец — лежебока и плут

из самых на этом веку.

Ему не знакомы ни молот, ни плуг,

я в этом поклясться могу.

Когда на земле бушевала война

и были убийства в цене,

он раной одной откупился сполна

от смерти на этой войне.

Когда погорельцы брели на восток

и участь была их горька,

он в теплом окопе пристроиться смог

на сытную должность стрелка.

Не словом трибуна, не тяжкой киркой

на благо родимой страны —

он все норовит заработать строкой

тебе и себе на штаны.

И все же, и все же не будь с ним суров

(не знаю и сам, почему),

поздравь его с тем, что он жив и здоров,

хоть нет оправданья ему.

Он, может, и рад бы достойней прожить

(далече его занесло),

но можно рубаху и паспорт сменить,

да поздно менять ремесло.

1974

Песенка

Совесть, благородство и достоинство —

вот оно, святое наше воинство.

Протяни ему свою ладонь,

за него не страшно и в огонь.

Лик его высок и удивителен.

Посвяти ему свой краткий век.

Может, и не станешь победителем,

но зато умрешь как человек.

Работа

Жест. Быстрый взгляд. Движение души.

На кончике ресницы — влага.

Отточены карандаши,

и приготовлена бумага.

Она бела, прохладна и гладка.

Друзья примолкли сиротливо.

А перспектива так сладка

в зеленом поле объектива.

Определяю день и час,

события изобретаю,

как ворон, вытаращив глаз,

над жертвою очередной витаю.

Нелепо скрючена рука,

искажены черты и поза…

Но перспектива как сладка!

Какая вызревает проза!

Уж целый лист почти совсем готов,

и вдруг как будто прозреваю:

как нищ и беден мой улов,

не те цветы ищу я и срываю.

И жар ловлю не от того огня,

и лгу по мелочам природе…

Что стоит помолиться за меня?

Да нынче вам не до молитвы вроде.

И вновь: Я. Злость. И трепет у виска.

И пот… Какой квартет отличный!

А перспектива так близка,

и сроки жизни безграничны.

«В день рождения подарок преподнес я сам себе…»

* * *

В день рождения подарок преподнес я сам себе.

Сын потом возьмет, озвучит и сыграет на трубе.

Сочинилось как-то так, само собою

что-то среднее меж песней и судьбою.

Я сижу перед камином, нарисованным в углу,

старый пудель растянулся под ногами на полу.

Пусть труба, сынок, мелодию сыграет…

Что из сердца вышло — быстро не сгорает.

Мы плывем ночной Москвою между небом и землей.

Кто-то балуется рядом черным пеплом и золой.

Лишь бы только в суете не доигрался…

Или зря нам этот век, сынок, достался?

Что ж, играй, мой сын кудрявый, ту мелодию в ночи,

пусть ее подхватят следом и другие трубачи.

Нам не стоит этой темени бояться,

но счастливыми не будем притворяться.

«У Спаса на кружке забыто наше детство…»

* * *

У Спаса на кружке забыто наше детство.

Что видится теперь в раскрытое окно?

Все меньше мест в Москве, где можно нам погреться,

все больше мест в Москве, где пусто и темно.

Мечтали зло унять и новый мир построить,

построить новый мир, иную жизнь начать.

Все меньше мест в Москве, где есть о чем поспорить,

все больше мест в Москве, где есть о чем молчать.

Куда-то все спешит надменная столица,

с которою давно мы перешли на «вы»…

Все меньше мест в Москве, где помнят наши лица,

все больше мест в Москве, где и без нас правы.

«Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем…»

* * *

Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем,

у каждой эпохи свои подрастают леса…

А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем

поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа.

Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью.

Машины нас ждут, и ракеты уносят нас вдаль…

А все-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков,

хотя б одного, и не будет отныне… А жаль.

Я кланяюсь низко познания морю безбрежному,

разумный свой век, многоопытный век свой любя…

А все-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему

и мы до сих пор все холопами числим себя.

Победы свои мы ковали не зря и вынашивали,

мы все обрели: и надежную пристань, и свет…

А все-таки жаль — иногда над победами нашими

встают пьедесталы, которые выше побед.

Москва, ты не веришь слезам — это время проверило.