Посвящается вам - [7]

Но это все потом, потом,

когда-нибудь, быть может.

И нету сведений о том,

что Время нам предложит.

Еще придет тот главный час

с двенадцатым ударом,

когда добром помянут нас

и проклянут задаром.

Еще повеет главный час

разлукой ледяною,

когда останутся у нас

лишь крылья за спиною.

«Я выдумал музу Иронии…»

* * *

Я выдумал музу Иронии

для этой суровой земли.

Я дал ей владенья огромные:

пари, усмехайся, шали.

Зевеса надменные дочери,

ценя первородство свое,

каких бы там умниц ни корчили —

не стоят гроша без нее.

«Шарманка старая крутилась…»

* * *

Шарманка старая крутилась,

катилось жизни колесо.

Я пил вино за вашу милость

и за минувшее за все.

За то, что в прошлом не случилось

на бранном поле помереть,

а что разбилось — то разбилось,

зачем осколками звенеть?

Шарманщик был в пальто потертом,

он где-то в музыке витал.

Моим ладоням, к вам простертым,

значенья он не придавал.

Я вас любил, но клялся прошлым,

а он шарманку обнимал,

моим словам, земным и пошлым,

с тоской рассеянной внимал.

Текла та песня как дорога,

последних лет не торопя.

Все звуки были в ней от бога —

ни жалкой нотки от себя.

Но падали слова убого,

живую музыку губя:

там было лишь одно от бога,

все остальное — от себя.

Державин

Запах столетнего меда,

слова и золота вязь…

Оды державинской мода

снова в цене поднялась.

Сколько ценителей тонких,

сколько приподнятых крыл!..

Видишь, как зреет в потомках

имя твое, Гавриил?

Будто под светом вечерним

встало оно из земли…

Вот ведь и книжные черви

справиться с ним не смогли.

Стоит на миг оглянуться,

встретиться взором с тобой —

слышно: поэты клянутся

кровью твоей голубой.

Мнился уже обреченным

утлый огарок свечи…

Золото резче на черном.

Музыка звонче в ночи.

Гуще толпа у порога,

тверже под ними земля…

Нет, их не так уж и много.

Да ведь и всё от нуля.

«Приносит письма письмоносец…»

М. Козакову

* * *

Приносит письма письмоносец

о том, что Пушкин — рогоносец.

Случилось это в девятнадцатом столетье.

Да, в девятнадцатом столетье

влетели в окна письма эти,

и наши предки в них купались, словно дети.

Еще далече до дуэли.

В догадках ближние дурели.

Все созревало, как нарыв на теле… Словом,

еще последний час не пробил,

но скорбным был арапский профиль,

как будто создан был художником Лунёвым.

Я знаю предков по картинкам,

но их пристрастье к поединкам —

не просто жажда проучить и отличиться,

но в кажущейся жажде мести

преобладало чувство чести,

чему с пеленок пофартило им учиться.

Загадочным то время было:

в понятье чести что входило?

Убить соперника и распрямиться сладко?

Но если дуло грудь искало,

ведь не убийство их ласкало…

И это все для нас еще одна загадка.

И прежде чем решать вопросы

про сплетни, козни и доносы

и расковыривать причины тайной мести,

давайте-ка отложим это

и углубимся в дух поэта,

поразмышляем о достоинстве и чести.

«Читаю мемуары разных лиц…»

* * *

Читаю мемуары разных лиц.

Сопоставляю прошлого картины,

что удается мне не без труда.

Из вороха распавшихся страниц

соорудить пытаюсь мир единый,

а из тряпья одежки обветшалой —

блистательный ваш облик, господа.

Из полусгнивших кружев паутины —

вдруг аромат антоновки лежалой,

какие-то деревни, города,

а в них — разлуки, встречи, имянины,

родная речь и свадеб поезда;

сражения, сомнения, проклятья,

и кринолины, и крестьянок платья…

Как медуница перед розой алой —

фигуры ваших женщин, господа…

И не хватает мелочи, пожалуй,

чтоб слиться с этим миром навсегда.

Дерзость, или разговор перед боем

— Господин лейтенант, что это вы хмуры?

Аль не по сердцу вам ваше ремесло?

— Господин генерал, вспомнились амуры —

не скажу, чтобы мне с ними не везло.

— Господин лейтенант, нынче не до шашней:

скоро бой предстоит, а вы всё про баб!

— Господин генерал, перед рукопашной

золотые деньки вспомянуть хотя б.

— Господин лейтенант, не к добру все это!

Мы ведь здесь для того, чтобы побеждать…

— Господин генерал, будет нам победа,

да придется ли мне с вами пировать?

— На полях, лейтенант, кровию политых,

расцветет, лейтенант, славы торжество…

— Господин генерал, слава для убитых,

а живому нужней женщина его.

— Черт возьми, лейтенант, да что это с вами!

Где же воинский долг, ненависть к врагу?!..

— Господин генерал, посудите сами:

я и рад бы приврать, да вот не могу…

— Ну гляди, лейтенант, каяться придется!

Пускай счеты с тобой трибунал сведет…

— Видно, так, генерал: чужой промахнется,

а уж свой в своего всегда попадет.

«Черный ворон сквозь белое облако глянет…»

* * *

Черный ворон сквозь белое облако глянет —

значит, скоро кровавая музыка грянет.

В генеральском мундире стоит дирижер,

перед ним — под машинку остриженный хор.

У него — руки в белых перчатках.

Песнопенье, знакомое с давешних пор,

возникает из слов непечатных.

Постепенно вступают штыки и мортиры —

значит, скоро по швам расползутся мундиры,

значит, скоро сподобимся есть за двоих,

забывать мертвецов и бояться живых,

прикрываться истлевшею рванью…

Лишь бы только не спутать своих и чужих,

то проклятья, то гимны горланя.

Разыгрался на славу оркестр допотопный.

Все наелись от пуза музыки окопной.

Дирижер дирижера спешит заменить.

Те, что в поле вповалку (прошу извинить),

с того ворона взоров не сводят,

и кого хоронить, и кому хоронить —

непонятно… А годы уходят.

Все кончается в срок. Лишней крови хватает.